Карлики
Шрифт:
– Сначала найдите - там посмотрим. Виттенгер допил коньяк и заказал еще. Перехватив мой взгляд, сказал:
– Работы что-то много в последнее время. Сегодня еще одного торопыгу прибило к нашим берегам...
Он так и сказал - "торопыга". Нельзя было давать ему напиваться, подумал я.
– Какой еще торопыга?
– Если вдова невиновна, если вообще никто в смерти Перка не виновен, то он - торопыга, тот, кто торопит естественный ход событий, тот, кто раньше времени выпрыгивает..
– Не договорив, он сделал большой глоток своего напитка.
– Из окна?
– Необязательно. Вообще из лодки - Язык у него заплетался, и я подумал, что тот бокал, с которым я застал его, когда вошел в зал, был не первым и, вероятно, не вторым
– Ну и названьице вы придумали
–
Пьяный полицейский, говорящий афоризмами, - это уже слишком. Я решил, что мне пора уходить. Но не тут-то было. Он схватил меня за рукав:
– Постойте, вы куда? Останьтесь... На нас начали оглядываться. Я снова присел. Виттенгер молчал, рассматривая что-то на донышке бокала.
– Выкладывайте, а то я спешу.
– Успеете, - ответил он так, будто знал, куда я спешу.
– Кроме дела Перка, вы еще что-нибудь ведете?
– Я решил помочь ему, а то сидеть нам здесь до закрытия.
– Как вы думаете, почему они это делают?
– задал он встречный вопрос.
– Делают что?
– Не прикидывайтесь дурачком!
– взревел он.
– Себя убивают зачем, спрашиваю!
Робкая парочка топталась у соседнего столика. Девушка едва заметным движением головы показала в сторону пьяного Виттенгера и сделала страшные глаза. Молодой человек кивнул в ответ, и они ушли в другой конец зала. Я посмотрел вслед удалявшейся паре. Нужно было что-то ответить, но отвечать не хотелось. Над словом "самоубийство" довлеет табу, говорить на эту тему как прилюдно раздеваться. Для Виттенгера табу, безусловно, тоже существовало, иначе зачем придумывать этот шутовской эвфемизм - "торопыга". Я взял у него бокал с коньком и отлил половину себе в шипучку. Полицейский осоловевшим взглядом следил за своим бокалом. Выражение лица у него было такое, будто бокал совершил все перемещения совершенно самостоятельно, без моей помощи. То, что в конце концов бокал снова оказался перед ним, его успокоило. Я сделал несколько глотков, крутившаяся в голове мысль обрела форму, но не содержание. Содержание так и осталось в той странной книге, откуда, собственно, происходила и сама мысль. Я осторожно предположил:
– Возможно, они вовсе и не себя убивают.
– Вы хотите сказать "не сами", в смысле, всем им кто-то помог? Виттенгер не понял мою идею. Честно говоря, я и сам ее плохо понимал.
– Нет, не то... понимаете, себя убить невозможно - ну как невозможно самого себя съесть - что-то обязательно останется - челюсть хотя бы. Поэтому должно произойти какое-то разделение. Разделение души и тела, но еще до того, как свершится само действие. Или разделение самой души...
– Все не так, - отмахнулся Виттенгер, - челюсть какую-то приплел, к черту челюсти! Вот скажите, с вами бывает так: вы знаете, но не можете сказать, или наоборот, рады бы сказать, но не знаете, как именно сказать?
Это мне знакомо. Я сказал, что такое со мною часто бывает.
– Видимо, не часто, раз вы еще живы, - мрачно заявил он, - так вот, самоубийство - это знак, последнее сообщение, если угодно. В жизни мы много расставляем знаков - таких, которые ничем не выразимы, кроме как собою. Живым такие знаки ни в жизнь не разгадать. Вот так. А вы челюсть! И он что есть силы стукнул по столу кулаком. Зазвенела посуда.
– Стойте, вы же мне подали отличную идею!
– вдруг осенило его.
– А я пока вас ждал, все сидел и думал, куда же тот торопыга запропастился. Теперь все понятно.
– И он зашелся дурным пьяным смехом.
– От его души отделилась какая-то часть, убила его, а потом, видать, передумала и сделала ноги - и ноги, и руки, и все остальное...
Я ничего не понял. Виттенгер продолжал хохотать, приговаривая, что, мол, какое отличное объяснение я придумал.
– Какой еще торопыга у вас запропастился, что вы несете?
– Я пытался добиться от него вразумительного ответа. Наконец он перестал смеяться и внезапно протрезвевшим голосом объяснил:
– Вчера вечером привезли одного типа. Он убил себя разрядом цефалошокера. А сегодня утром он исчез.
– Откуда исчез?
– Из патологоанатомической лаборатории. Представляете себе?
– Нет, не представляю, - признался я, - вы хотите сказать, что тело украли?
– Я тоже так сначала подумал, но, принимая во внимание вашу оригинальную теорию, совсем иное объяснение в голову лезет.
– Так вот из-за чего вы сегодня, мягко говоря, не в себе!
– догадался я.
– Да, черт возьми!
– И он снова стукнул кулаком по столу.
К нам подошел служащий ресторана. Спросил, все ли у нас в порядке. Виттенгер схватил его за лацкан и сказал, что у нас не все в порядке и в порядке никогда не будет. Назревал скандал. Я взял Виттенгера под руку и потащил к выходу. На улице он немного оклемался, но ровно настолько, чтобы самостоятельно залезть в флаер. Я повторял ему, как заклинание: во-первых, установить слежку за вдовой Перка. Во-вторых, проверить, где она была на следующий день после смерти Перка. Виттенгер старательно кивал в ответ. Убедившись, что он, в прямом смысле, включил автопилот, я с ним распрощался.
Придя домой, я первым делом проверил, не пришел ли ответ на мой запрос о Лефевре. Ответа с Земли еще ждать и ждать, но с соседних планет кое-что поступило.
Статьи были написаны на всех языках, кроме того единственного, на котором говорю я сам. Я поручил компьютеру сделать перевод, а пока он потел, занялся приготовлениями к бессонной ночи. Приготовления заключались, главным образом, в поисках заначки натурального кофе. Я точно помнил, что из тех шести банок, что Татьяна как-то раз привезла с Земли, по крайней мере одна должна была остаться. И я ее куда-то сунул, но куда - вспомнить не мог, впрочем, это не имело большого значения, поскольку Татьяна ее наверняка перепрятала перед отъездом. Она археолог и спрятать от нее что-либо - дело безнадежное. А сама она просто обожает прятать мои вещи, называя это уборкой. Потом издевается надо мной, мол, преступников ищу, а куда собственный бластер дел - не помню. Берх говорит, что это у нее такое профессиональное заболевание - все прятать. Превратности профессии понуждают Татьяну отыгрываться на мне. Если так рассуждать, то меня должно тянуть на преступления. И если Татьяна будет продолжать в том же духе, то она и станет моей первой жертвой. Так ей и скажу, когда приедет.
Кофе нашелся в банке из-под диетических тянучек, хотя я вспомнил, и теперь уже точно, что пересыпал его в похожую, но из-под какао. Тоже, кстати, привезенного Татьяной из очередной поездки на нашу историческую родину. Это она так Землю называет, хотя, что до меня, и Фаон сойдет за родину, - историческую или фактическую - не важно. Только ни кофе, ни какао у нас не растет. Холодно слишком - даже на экваторе.
К тому времени как я приготовил и кофе и то, чем можно его закусить, компьютер закончил перевод. Кроме работ самого Лефевра, тут были и более поздние варианты его теории. Все статьи касались построения некой математической модели, согласно которой работает человеческий разум. Да и не только человеческий, а вообще любой "реф-лексирующий" разум. Самые поздние работы читать мне бесполезно - там начиналась та математика, которую я уже плохо понимаю. Но ранние работы читать тоже особенно не хотелось - язык довольно-таки устаревший и вполне вероятно, что более важные для моего дела пещи появились позднее. И тут я вспомнил о Стасе. О том самом Стасе, который должен был лететь в экспедицию, но заболел, и вместо него полетела Татьяна. Она говорила, что он вроде как бывший математик. Занимался каким-то там, не побоюсь этого слова, структурализмом. Он бы смог помочь. Почему я не люблю обращаться за помощью к нашему штатному эксперту Хью Ларсону - скоро станет ясно.
Я залез в Татьянин справочник и без труда нашел его адрес-код. Стас оказался дома и, на первый взгляд, если и симулировал, то не слишком. Увидев меня, он слегка опешил:
– Фед, я честно заболел! Я виноват, конечно, но так уж случилось... начал он с ходу оправдываться.
– Из-за тебя я опять поссорюсь с Татьяной!
– Я грозно наступал, поскольку понял, как можно использовать обострение комплекса вины у Стаса.
– Ну что я мог поделать! Ногу я сломал, ногу, вот смотри.
– И он сунул мне в экран загипсованную конечность.