Карлики
Шрифт:
– В смысле?
– не понял Виттенгер. Он не помнил ничего из вчерашнего разговора.
– В смысле не сама ли она все это устроила, - ответил я. На трезвую голову произносить слово "самоубийство" невыносимо тяжело.
– Следы какие-нибудь нашли?
– Все пробы сняли, расшифровывать будем в лаборатории - все равно спешить теперь некуда. А на это вы обратили внимание?
– Виттенгер указал на экран. Я посмотрел. На экране была лишь одна строка:
Я НИКОГО НЕ УБИВАЛА
Так там было написано, черным по-белому.
– Вот
– пробормотал я, - предсмертная записка? Или один из тех знаков, о которых вы мне вчера толковали?
– О чем вы? Какие еще знаки?
– несколько напряженно переспросил Виттенгер. Я попытался напомнить:
– Ну вспомните, вы говорили, что каждое наше движение - это знак...
– И я так говорил? Знаете что, забудьте-ка вы все, что я вам вчера наговорил, - посоветовал он.
– Уже забыл.
– Я поспешно последовал его совету.
– Так это она писала?
– Не знаю Вводили не голосом, поэтому авторство установить невозможно. Следы на мануалке мы, конечно, проверим, но вряд ли результат анализа поможет нам ответить на вопрос, кто это написал.
Я находился в полнейшей растерянности.
– Ерунда какая-то получается. Предположим, что мы имеем дело с суицидом и текст писала она. Тогда почему она написала "никого", а не, скажем, "своего мужа" или "Альма Перка". Кого еще она не убивала? И если она и вправду никого не убивала, тогда и нет видимого мотива для того, чтобы покончить с собой.
Виттенгер возразил:
– Но ты же собирался обвинить ее еще в одном преступлении. Помнишь, ты просил узнать, где она находилась во время взрыва на Укене. Мне только что сообщили, что взорванный дом принадлежал Франкенбергу и не исключено, что во время взрыва он находился в доме. Кстати, я уверен, ты с самого начала знал, что взорвали Франкенберга, но мне ничего не сказал. Ты и в убийстве старика-профессора собирался ее обвинить?
– Даже если и так - откуда ей стало известно о наших планах? Как она могла догадаться, что мы хотим обвинить ее и в убийстве мужа, и в убийстве Франкенберга? К тому же обвинение в двойном убийстве при условии, что она их не совершала, еще не повод для суицида, особенно учитывая, что у нее есть ребенок. Если только...
– Я задумался.
– Если только что?
– переспросил Виттенгер.
– Если она причастна к обоим убийствам, то текст предназначался именно для сына - чтобы тот не считал свою мать убийцей. А для нас ее предсмертное послание - своеобразный намек - мол, я все сделала за вас, закройте дело и не травмируйте ребенка, ведь от посмертных обвинений все равно нет никакого проку. И вот еще что...
– Я отвел Виттенгера в сторону так, чтобы остальные криминалисты не могли нас слышать.
– Скажите честно, может, вы вчера вечером или ночью спьяну попытались поговорить с ней и сболтнули чего лишнего - ей или кому другому?
– Да за кого ты меня принимаешь, черт возьми?!
– взревел полицейский. Все криминалисты как по команде подняли головы. Заметив их движение, он тихо добавил:
– Перестань пороть чушь. Я не первый год в полиции, и не тебе меня учить, а тем более - обвинять.
– Ладно, это я так, на всякий случай, - примирительно сказал я. Кстати, как вы так быстро тут оказались?
– В пятнадцать минут девятого сработала сигнализация, - ответил Виттенгер и поспешно пояснил: - Нет, не от вторжения... По всей вероятности, мальчик, проснувшись утром и обнаружив вот это, - он кивнул в сторону мертвого тела, - нажал тревожную кнопку. Теперь этому учат детей с пеленок.
– Понятно. А чем вообще занималась Эмма Перк?
– К своему стыду, я до сих пор не удосужился это выяснить.
– Вы разве не знаете? Ну вы даете... Она работала все в том же Институте антропоморфологии.
– Виттенгер, похоже, усомнился в моей профессиональной пригодности.
– С мужем?
– спросил я.
– Нет, она работала в отделе изучения ретротрансзональных чего-то там...
– Виттенгер тоже не научился выговаривать длинные названия институтских отделов.
– Да, да, я понял - в том же отделе, что и Лесли Джонс, - неизвестно чему обрадовался я, странно, что я не обратил на нее внимание.
– Она работала под своей девичьей фамилией, - подсказал Виттенгер.
– А вы что, знакомы с Джонсом?
– Не совсем. Мы виделись только раз и то - на похоронах.
– И вы думаете, он может быть замешан?
– допытывался Виттенгер.
– Здесь кто угодно может быть замешан, - развел я руками, - особенно если считать смерть Эммы Перк убийством...
Мое замечание Виттенгеру не понравилось.
– Если Эмма Перк была убита, то текст на экране писал убийца. В таком случае ему следовало бы написать признание и в убийстве Альма Перка, и во взрыве на Укене, а тут все наоборот.
Я возразил.
– Убийца не так глуп. Он мог предполагать, что в конце концов нам удастся доказать, что Эмма Перк никого не убивала, а отсюда будет следовать, что и ее смерть, никакое не самоубийство. Предположим, что убийцы нет железного алиби только на время смерти Эммы Перк и ему жизненно важно, чтобы именно ее смерть все считали самоубийством.
– Туманно, очень туманно, - протянул Виттенгер, - мы пришли к тому, с чего начали.
– А с чего мы начали?
– поинтересовался я
– С того, что ничего непонятно, - ответил он.
– Факт!
– согласился я.
Несмотря на обещание, наша вчерашняя дискуссия о природе суицида никак не выходила из головы. Я попросил Виттенгера прислать мне дело того сбежавшего самоубийцы.
– А зачем оно вам?
– удивился Виттенгер.
– Хочу сравнить.. Там ведь вы точно исключили убийство?
– Абсолютно точно, - заверил он.
– Тогда пришлите, - еще раз попросил я его.
Виттенгер пообещал, но уж больно странно: сказал, что он, конечно, забудет, но как только снова вспомнит, то сразу пришлет.