Картахена
Шрифт:
Значит, в список фактов о человеке без свойств добавляется год рождения. Примерно восемьдесят четвертый. Или пятый. Это мог быть человек со стороны, но ему пришлось бы слишком много узнавать о жизни отеля: часы репетиций, расписание тренировок, имена и привычки постояльцев, дежурства сестер – одним словом, все ходы и выходы. Нет, это кто-то из своих.
Маркус захлопнул путеводитель, положил его на место и посмотрел в окно. Единственная пальма в саду была похожа на упругий первобытный хвощ, за ней простирались широкие ботвистые поля голубых папоротников. Дождь и ветер четвертый день подряд, подумал Маркус, еще парочка таких сезонов, и здешние пляжи станут похожи на берега Варяжского моря. Осталось дождаться, когда отравленный Гольфстрим свернется кольцом и
Стоит человеку решить, что он создан для ненависти, скреплен ею, как будто музейный скелет хищного существа – проволокой, как он становится хрупким, и, если проволоку выдернуть, он рассыплется на тысячу позвонков и мелких хрящиков.
Трудно поверить, что мы какое-то время жили в одной гостинице, и я его не заметил, думал Маркус, перелистывая свою добычу. Подобный слог не меньшая редкость, чем красная камбала в лодке траянского браконьера. Утром он взялся перечитывать текст по второму разу, не захлебываясь от любопытства, как ночью, а спокойно, с нужным отстранением. Должны же здесь быть детали, сорвавшиеся с языка, кроме тех крошечных, что я уже нашел. Должен же он хоть раз обмолвиться, проболтаться, сказать лишнее. Кто этот тридцатилетний парень, так удачно спрятавшийся среди гостиничной обслуги? Их всего-то было человек сорок, а молодых и того меньше.
Если выманить здешних женщин из логова, они тычутся вслепую, будто раки-отшельники, вытащенные из раковины. Они проходят мимо по дороге на рынок – молчаливые, вечно в черном, с нарочито обиженным, прикушенным ртом.
Маркус сложил листочки в папку, где хранилось досье Петры, и решил не предаваться размышлениям до утра понедельника. На сегодня у него были планы, требующие сил и времени. На завтра тоже. А послезавтра он соберет вещи, оплатит счета, рано утром покинет мотель и прочитает все по новой – за первой чашкой кофе на площади, на свежую голову. В полдень он заберет машину с паркинга, к двум часам отправится в гавань, а вечером, закончив красить клошарову лодку, проберется по забитому машинами серпантину и выедет на римское шоссе. Маркус закрыл файл, выключил компьютер, надел куртку и вышел из комнаты. Проходя через кухню мотеля, он наткнулся на хозяйку, склонившуюся над плитой со свирепой улыбкой на лице. Облако пара, стоявшее над огромной кастрюлей, пахло свежей рыбой и розмарином.
– Пойду прогуляюсь, – сказал Маркус, незаметно прихватив со стола заточенный с двух сторон кухонный нож, и хозяйка кивнула, не отрывая глаз от кастрюли.
Выходя из мотеля, он встретил хозяина и предупредил, что уезжает в понедельник до полудня. За те несколько минут, что он потратил на разговор, ветер успел поднять пыль с обочины, и всю дорогу до почтового здания глина скрипела у Маркуса на зубах.
Выйдя на улицу, он заметил клошара, покупавшего в табачном киоске табак для своих цигарок. Клошар едва заметно кивнул и направился в сторону площади, где, вероятно, собирался завернуть в кафе. Маркус почувствовал зависть и решил сделать то же самое, когда вернется с холма. Подняться на холм он намеревался напрямик, ему хотелось подойти к «Бриатико» с севера, там у него были целых два варианта: калитка и собачья дыра.
Оливки начинались сразу за апельсиновой рощей, апельсины цвели запоздало из-за холодной весны, все вокруг было усыпано прелыми, подгнившими белыми соцветиями. Маркус знал, что стоит подняться на первую земляную террасу, как покажется знакомая крыша с двумя башенками, со второй террасы будет видна галерея зимнего сада, голубеющая на полуденном солнце, а с третьей – мраморная статуя епископа Да Косты в начале аллеи.
– Когда-то апельсины в этих краях были редкостью, – сказала Паола, когда они проходили через эту рощу, – теперь в такое трудно поверить. Когда я была маленькой, мы брызгали апельсиновым маслом на свечку. Чтобы пахло праздником.
С Паолой он никогда не знал, что правда, а что выдумка. Если что-то потерялось, надо помолиться святому Антонию, говорила она, разыскивая в рюкзаке
Хозяйка мотеля говорила, что новый хозяин «Бриатико» так и не объявился, но в деревне могут и не знать подробностей. Одно время ходили слухи, что владельцы собирались разбить там виноградники и даже прислали агронома из столицы, но оказалось, что хваленая почва на холме сырая и засоленная и не годится ни для Monte Pulciano, ни для Sangiovese. Бедная Стефания плачет на небесах, сказала хозяйка, покачав головой, вот что значит пустить имение по ветру!
Маркус направлялся к обрыву, чтобы проверить одну догадку, но идти туда по мелководью было холодно и долго, к тому же ему не хотелось просить рыбацкие сапоги у мужа Колумеллы. Поэтому он решил подняться на холм, пробраться в поместье старым, испытанным путем, а оттуда рукой подать до скалы.
Давешняя встреча с синьорой Понте и ее розовые кусты всю ночь не давали ему покоя. Полосатая веревка в розарии, закрепленная на стержнях рыбацкими узлами. Он сам вязал такие узлы сотни раз, когда ходил юнгой на круизной яхте, вернее, работал помощником стюарда и таскал пакеты с бельем в прачечную. Боцман был помешан на морской романтике и каждый день перед завтраком собирал новичков на палубе и заставлял вязать узлы и разбирать сигнальные флаги: держитесь от меня подальше: я несу трал, мне нужен лоцман, иду на пределе возможности и прочее, Маркус до сих пор их помнил, он даже один рассказ собирался назвать «Держитесь от меня подальше», но потом передумал.
Проснувшись от яркого солнца, светившего прямо в глаза, и выпив первую чашку кофе, он понял, что думает не об этих узлах, а о других. И не просто думает, а хочет немедленно их увидеть. Это были узлы на полосатой канатной лестнице, которая вела когда-то с обрыва на дикий пляж в «Бриатико». Спускаться по ней нужно было осторожно, стараясь миновать острые скальные выступы и ветки желтого барбариса, норовящие выколоть тебе глаза.
Самый поганый узел – это рифовый, говорил боцман-голландец, ловко двигая пальцами, с виду он крепкий и вяжется легко, но ползет на мокрой веревке, как змеиная шкура, да и на сухой может запросто развязаться, если не сделать контрольного узла. Для серьезного дела им пользоваться нельзя, разве что шнурки завязать или брезентовый чехол на мостике закрепить. Маркус не был любимцем боцмана, так что ему доставались самые дикие узлы, которые проще было ножом разрубить, однако он отыгрался несколько лет спустя, сделав голландца персонажем своего рассказа.
Миновав апельсиновые посадки, Маркус поднялся на второй круг холма, заполненный оливковыми деревьями, а потом на третий, куда вела глиняная тропинка, засыпанная песком и щебнем. У входа в оливковую рощу новый хозяин поставил табличку на палке: частное владение. Тропинка кончалась у северной стены поместья, в стене было что-то вроде калитки, сколоченной из толстых дубовых досок, замочная скважина в ней была размером с кулак и формой напоминала грушу. Ключ от этой скважины должен был весить не меньше плотницкого топора.
Маркус подергал железную ручку без особой надежды, так и есть, заперто. Оставалось собачье отверстие в стене, метрах в сорока севернее, оно было такое низкое, что пробраться можно было только ползком. Такая же дыра была на южной окраине поместья, просто несколько вынутых из кладки камней.
Калитка крепко заплелась виноградной лозой и вьюном, но несколько растительных нитей были оборваны и пересохли, а на щебенке виднелись ясные маленькие следы. Кто-то ходил сюда совсем недавно, и у этого человека был ключ. Маркус часто пользовался северным входом, чтобы спускаться в деревню незамеченным, но в те времена калитку не запирали, а дыру в стене он называл собачьей, потому что Зампа предпочитал уходить и возвращаться через нее.