Картахена
Шрифт:
Глава 5
Светлый понедельник
Вирджиния Хейтс
Стоит завести себе новый блог, как начинаешь скучать по предыдущему. И по себе, двадцатитрехлетней. Но нет, обратной дороги не будет. Вирджиния не хочет быть забитой Джиджи, которую без особых разговоров нагибают над раковиной в умывалке, не хочет быть душной Виргой, а хочет быть прекрасной Виви. Мечтой сержанта и деревенского жестянщика.
С тех пор как я стала жить в собственном доме (пусть только с десяти вечера до семи утра), молоточки в моих висках перестали стучать, и все изменилось. В моем «Бриатико» столько
Правда, с тех пор, как англичанин сюда приехал, я не нахожу себе места (особенно противно, что он поселился в мотеле, прямо напротив почтовых окон). Однажды он доберется до меня, я знаю. Он вынюхивает что-то своим костистым носом, морщит свой лоб записного умника, чиркает что-то в своих блокнотах, как школьная ябеда.
Ну, подумаешь, у него дар. Медсестры и уборщицы в отеле считали его романистом, и не просто так, а романи-и-и-истом, с придыханием. Как они все улыбались никчемному, тощему англосаксу в белых льняных штанах, который целыми днями бездельничал в парке, а по вечерам притворялся, что играет на пианино. Вариации Корелли. Да я пальцем по подоконнику лучше настучу.
Писатель из него тоже не вышел, я ведь читала его книгу. Одолжила ее в почтовом ящике синьоры Понте. Принесла однажды пакет из страховой конторы, а он не поместился в ящик, пришлось выгрести оттуда прошлогодние залежи. Там она и скрывалась, эта «Паола», лежала с прошлой осени, и давно бы сгнила, если бы не толстый манильский конверт с пузырьками. Я увидела на нем имя Петры и удивилась. О чем он ей пишет? У нее глаза пустые, как пруд с улитками.
Что ж, наверное, эти двое друг другу подходят. Он пишет роман (про то, как зашивал разорванный парус, стоя в кокпите, через который перекатываются трехметровые волны), а она наверняка ведет дневничок (про то, как проходила между рифами с заглохшим мотором, орудуя шестом за неимением весла). Все вранье, и все на бумаге, как положено, никакого бросания слов на электрический ветер, никаких зыбких буковок, пляшущих в проводах, никакого безответного мерцания.
У него дар, а у меня ад.
Ладно, сказки у него не так уж плохи. Особенно та, где девчонку выдали замуж за бедного зануду только потому, что колдуны перепутали любовный амулет с барометром. И еще та, где деревенщина раздевал свою жену перед дружками, чтобы похвастаться. И та, где коробку с брильянтами некому было открыть, потому что от лживого взгляда они бы в пыль рассыпались. Ну и про осу, эта моя любимая, потому что я сама сижу с такой осой под языком и не могу вытащить жало.
Но это все сказки, медная мелочь, а вот роман, найденный в почтовом ящике, оказался фонтаном без воды. Пересохшим, как тот, что стоит на площади Фердинанда Первого. До железнодорожной колонки с питьевой струйкой (о которой говорила моя замшево-золотая учительница пения) ему далеко. Струйка должна бить мягко, вечно, прозрачно, напоить всех допьяна, и при этом чтобы было непонятно, откуда берется вода.
Это мое первое требование к роману (и не последнее), а то, что пишет этот парень, я сама могу царапать целыми свитками, дайте только пару свободных часов. К его книге можно привинтить любого
Говорят, в те времена была куча мастеров, делающих только головы.
Садовник
Паола – это событие, которое организовал я сам. Так же, как я организовал событие, которое называл книгой, а позже событие, которое называл жизнью. Начиная с девяносто девятого года я живу в нарисованных обстоятельствах. Белая дорога с лавровыми кустами, чутко стоящими во тьме, будто приземистые воины, гавань с лодками из ореховой скорлупы и ржавым катером под названием «Ешь грязь», чешуйчатая гранитная скала, нависающая над поселком, будто драконова выя, все это нарисовано. И я даже не уверен, что мной.
Где-то у Честертона я читал о том, как он отправился рисовать на холм и, дойдя до вершины, обнаружил, что запасся оберточной бумагой, но забыл о кусочке мела. Немного подумав, он отломил кусочек уступа, на котором сидел, и принялся рисовать, вслух поблагодарив Южную Англию. Вот чему я всегда завидую, так это легкости маневра, на его месте я некоторое время ругал бы себя за рассеянность, потом счел бы отсутствие мела за дурной знак и отправился бы домой с пачкой чистой бумаги.
Которая из двух версий Паолы лежит у моего сердца? Та, что обратилась в пепел и была всего лишь взбалмошной женщиной, любящей зеленый цвет и не способной и двух минут провести в запертой комнате? Или та, луноликая, что царственно удалилась, оставив меня зябнуть в ничтожестве на восемь с половиной лет?
Нет у меня легкости маневра. Сижу теперь смущенным менелаем на египетском берегу.
Помню, как я впервые прочел эту пьесу. Ее подсунул мне преподаватель античной литературы в колледже – мол, это приличная тема для курсовой. Он еще добавил, что считает «Елену» самой слабой пьесой у Еврипида, и поначалу я с ним согласился. Пьеса показалась мне мутной, какая-то беготня с женихами, кораблями и deus ex machina, и я долго не мог ни за что зацепиться, пока не понял, о чем история. О невозможности выбора, когда речь идет о настоящем и не очень.
Ему не пришлось выбирать, бедняге Менелаю, все свершилось по воле богов: сотканная из эфира Елена испарилась (или обратилась в огненный столп?), а телесная румяная тетка бросилась в объятия мужа и ловко убедила его в своей чистоте. И вот они раздобыли судно и бегут. Может быть, их гонит сирокко, трубач понтийский, флейтист ливийский, знойный левече. А может, он дует им в лицо. Но что им белая пыль из пустыни, выпадающая молочным дождем? Что им красная пыль из пустыни?
Хотел бы я знать, как бы все повернулось, окажись их боги заняты чем-то другим. Грек до сих пор сидел бы на своем берегу, уронив подбородок в ладони, глядя на тлеющий в голубой (золотистой?) золе египетский горизонт. Как я теперь, примерно.
Ради которой из Елен он выставлял шестьдесят кораблей, собирал дружественных царей в поход, вытаскивал из тела стрелу, задыхался в деревянном коне и убивал царевича? С которой из них странствовал по Финикии, попадал в бурю у берегов Пелопоннеса, целовался и проливал вино, возлежа на драгоценных тканях? Ну, эфирный призрак, вспышка воображения, шутка богов, ну и что?
А та, первая, чем лучше? Трусливая gallinaccia, старая курица, просидевшая в Египте много лет, флиртуя с кем попало. Мякоть и кости, липиды, белки там всякие. Мозоли, ссадины, розовые склеры. Это что, преимущество? Вот так-то.