Картахена
Шрифт:
Я бы выбрал ту Елену, что таскалась за мной по волнам, будь она хоть из осенней паутины скручена. Я и выбрал, собственно.
Маркус. Воскресенье
«Возьми шарф, ложись на живот и продвигайся ко мне, – комиссар говорил нарочито скучным голосом. – Тебе не от кого убегать. Посмотри на меня!
Солнце спряталось за тучи, и стекло стало сумеречно-голубым, небо и лагуна отражались в нем, разбиваясь на шахматные клетки. В какой-то момент он увидел тени мечущихся рук под стеклянной крышей, движения веток, но нет, показалось. Почему Вирга сидит неподвижно? Еще минута стеклянного хруста, две промоины соединятся в одну, и мост поцелуев вывернет наизнанку.
Маркус еще раз проглядел страницы, написанные ночью, сначала их было тринадцать, но одна уже отправилась в мусорную корзину. Суббота промелькнула, как полчаса травяного забытья. Он сел работать после полудня и опомнился только оттого, что стая ночных комаров искусала его до костей, пробравшись в щель под оконной сеткой. Этих комаров здесь называли тигровыми, и они не боялись ничего, ни лосьонов, ни чадящих свечек, расставленных хозяйкой на лестнице.
«Ему показалось, что галерея обрушилась в тишине. На деле у него просто заложило уши от грохота. В глаза ему брызнуло стеклянное солнце, он зажмурился и некоторое время стоял так, вцепившись руками в чугунные перила.
Когда он открыл глаза, башни „Бриатико“ стояли свободно и фасад приобрел красоту первоначального замысла. Стекла галереи лежали на клумбах зазубренными толстыми льдинами. Трудно было поверить, что весь этот холм земли, пронизанный черными и розовыми корнями растений, держался на сотне деревянных перекладин, скрытых теперь под грудой битого стекла и мусором, в который превратились штамбовые розы и жимолость. Тишина гудела у него в ушах. По аллее бежал сержант с разинутым ртом, но крик был немым, и разинутый рот чернел понапрасну. Он хотел было окликнуть его, но язык распух и лежал во рту пыльным куском войлока. Голова комиссара лежала на пустом паркинге, начисто срезанная стеклом, и сверху казалась блестящим черным корневищем пальмы. Парадная дверь распахнулась, сержант вошел в здание, и пружина с грохотом вернула дверь назад, железное эхо забилось в низине между холмами, и Садовник понял, что к нему вернулся слух».
Он отхлебнул холодного кофе и потянулся. На часах было около семи утра, но усталости он не чувствовал, только глаза щипало от дыма, и немного затекали пальцы. На тарелке возле компьютера лежал подсохший кусок сыра со следами от зубов, но Маркус так и не вспомнил, откуда он взялся.
«Теперь он ждал, что дубовая дверь распахнется еще раз, и в проеме покажется босая растрепанная Вирга, ее волосы и плечи будут покрыты белой пылью. Она направится в сторону парка, достигнет поворота на каменоломню, сядет на скутер, поставит босые ступни на педали и помчится сначала прямо, а потом вниз – с такой скоростью, что ветер выдует штукатурку у нее из волос. Тем временем „Картахена“ пойдет вдоль песчаной косы к выходу в открытое море: туда, где узковатый пролив похож на горлышко античной вазы. Пойдет осторожно, малым ходом, избегая отмелей. Он подумал, что какое-то время Вирга и ее дед будут двигаться параллельно, не зная друг о друге. Потом он подумал, что мог бы воспользоваться калиткой, добраться до шоссе и сесть на автобус до Рима. Впрочем, какой там Рим. Рим казался выдуманным городом, будто город обитателей луны, оказавшийся волнами застывшей лавы. Нет, пожалуй, Рим вообще не существовал. Почему же не открывается дверь?»
Маркус пробежал глазами последнюю строчку, захлопнул компьютер, сунул его в сумку между курткой и свитером и спустился на первый этаж. В столовой было тихо, хозяйка ушла к воскресной мессе, у окна доедал свой завтрак бритый мужичок в кепке, похожий на одного из тех, что принимают футбольные ставки в окраинных барах.
Просидев там около часа, Маркус выпил несколько чашек кофе, сгрыз целую миску миндальных сухарей, прочел двенадцать страниц и понял, что финал никуда не годится. Обрушить галерею – это все равно что признать поражение. В финале не должно быть ни одной смерти, смерть кроется не в решениях, а в нерешительности. Ты убиваешь, потому что не знаешь, чем закончить линию персонажа: она болтается, будто конец поливального шланга, вырванного из гнезда.
Предупредив хозяина, что вернется через час, Маркус оставил сумку возле конторки и отправился в участок за правами. Чисто выметенная площадь была пуста, на террасе кафе сидел знакомый самоанец в белой куртке, перед ним стояла тарелка с мидиями. Маркус помахал самоанцу и остановился было у фонтана, чтобы набить трубку, когда сзади послышались шаги и на плечо ему легла тяжелая рука.
– Тебя-то мне и надо, – сказал сержант, – меня как раз послали за тобой в мотель.
Без желтой хрустящей куртки сержант казался не таким громоздким, даже глиняное лицо посветлело и разгладилось на ярком солнце.
– Послали?
– Ну да, капо с самого утра в участке, и мне первым делом велели тебя привести.
Сержант повернулся и медленно пошел в сторону участка, заложив руки за спину, а Маркус пошел за ним. В какой-то момент он поймал себя на том, что испытывает что-то вроде удовольствия, и засмеялся. Нужно было подольше грызть миндальные сухарики, сказал он себе, стараясь не обгонять сержанта, нужно было битый час проторчать в столовой мотеля, чтобы сюжет выровнял себя сам. Если я не ошибся в своих предположениях, думал он, то Петра гуляет где-то неподалеку. Написав финал, я потер медную лампу, и все джины должны собраться на одном пятачке, иначе книга никуда не годится. Держу пари, что девочка в участке.
Они миновали церковь, у ее дверей стоял отец Эулалио, сложив руки на груди, он вглядывался в небо с недоверчивым видом. Стоит там такой важный и не знает, что он адресат целой груды комиссарских записок, подумал Маркус. Когда я начал сочинять их в ноттингемской гостинице, я даже не помнил его лица. Теперь вижу: такая же гончарная глина с окисью железа, как у всех траянцев.
Низкорослые, курчавые, с глазами камышовых котов, они всегда казались мне некрасивыми, я даже находил в их лицах черты вырождения, но стоило мне начать книгу, как я по уши влюбился в эту породу. Кстати, я арестован или мы просто гуляем? Я ведь могу отказаться и пойти по своим делам. Итальянцы законопослушны до такой же степени, до какой ненавидят закон и правительство. Но я-то не итальянец.
У дверей участка их встретил маленький дежурный, вид у него был встревоженный, но благостный. Наверное, комиссар навел в участке шороху после долгого отсутствия, подумал Маркус, толкая дверь безымянного кабинета. Сержант остался в коридоре и принялся обсуждать с дежурным запоздалый гол Ди Марии в матче Реал Мадрид – Барселона. Их пронзительные голоса заставили стоящую у окна девушку обернуться и посмотреть на вошедшего.
– Привет, Петра. – Он закрыл дверь, и в кабинете стало тихо.
– Входите. – Она не подала ему руки и не улыбнулась.
Волосы ее стали гладкими, ни одного завитка, щеки бледными, а ноги и руки тонкими, как будто из прежней Петры вылупилась новая, сбросив крепкую румяную скорлупу.
– Мать сказала, что вы приходили к нам домой, когда я была в отъезде. – Девушка села на подоконник и сложила руки на коленях. – Она принимает вас за другого человека, но я-то знаю, что это были вы. И как у вас только наглости хватило? Довольно странное поведение для человека, подозреваемого в убийстве.
Синий жакет был ей великоват, в вырезе виднелась ложбинка между грудями, Маркус вспомнил, что там есть несколько родинок, и улыбнулся. Ее суровость его забавляла.