Картины из истории народа чешского. Том 1
Шрифт:
Это неприятное известие не выходило у короля из памяти. Тогда он призвал брата Депольда и сына по имени Бедржих и сказал им:
— Скликайте воинов! Готовьте поход, и да будет поход сей блистательным, чтоб затмил даже действия кесаря! Увидим, что весит больше — льстивые речи Ольдриха или явная, сильная помощь. Увидим, кого из нас ценят больше, ибо кто такой Ольдрих? Мелкий князек, бедняк и брат бедняка, у которого и друзей-то нет, разве между горемыками да простолюдинами. Далее, кто ему служит? Какое войско было у Собеслава? Кучка оборванцев и нищий сброд. Нет у него ни легкой конницы, ни тяжелой, нет копейщиков, ни людей, умеющих строить осадные машины, ни тех, кто раскачивает тараны. Так какую же после
— Король, — возразил на это брат его Депольд, — когда же будет конец твоим походам, когда дашь ты народу роздых? Земля скудеет, король, ибо слишком большие деньги тратишь ты на дела военные, и никто уже не в состоянии платить налоги. Твои кастеляны и бург-графы вельмож тяжко угнетают тех, кто трудится.
Сильно разгневался Владислав на такую речь и ответил, что народ — не более, чем стадо, на котором отрастает шерсть для стрижки, и он вынужден будет отказаться от своей сниходительности и с еще большей силой обрушиться на ленивцев.
Затем, как было приказано, Депольд с Бедржихом собрали войско и вышли с ним к южной границе.
Когда они были от границы всего в нескольких переходах, случилось так, что Собеслав внезапно вернулся из изгнания и с горсткой людей — не более шести десятков — захватил город Оломоуц. Право, малочисленным было его войско! Но повествуют — если б оно было и еще меньше, Собеслав все равно победил бы, ибо противники его сражались не слишком усердно. Они по горло были сыты поборами и притеснениями короля. И приветствовали Собеслава; оборонялись же лишь для виду. Сам епископ Оломоуцкий стоял за князя. И похоже, что о нападении и сдаче города было условлено с обеих сторон.
Услыхав, что Оломоуц перешел во владение Собеслава, король собрал новое войско и обложил город.
Пять дней осаждал он Оломоуц, а на седьмой послал трубача к его стенам, дабы трубным гласом созвать защитников. Те сбежались со всех сторон и, опершись на зубцы стен, высовывались из бойниц, словно каноники, что выглядывают из окон своих домов.
С равнины к стенам города приблизился король. И тут стало видно, что никто не сравнится с ним по вооружению его латников, по яркости расписных щитов, по роскоши и богатству одежд. Платье короля пестрело золотой и зеленой краской. Его щит несли два пажа, его коня вели два конюха за длинную узду, сплетенную из шелка. Король не был вооружен. Свой меч он отдал дворянским сыновьям, которые преклонили колена, когда его конь остановился. Тотчас Владислав махнул трубачу смолкнуть и сам заговорил:
— Пробил час милосердия, настало время, когда я снисходительно размышляю о людях беспокойных и о князе, что заводит смуту. Но — откройте ворота! Спешите, пусть ваш бургграф пошевеливается, иначе город ваш станет подножием моих солдат. Сравнится ли ваше гнездо с укреплениями Милана? Что может эта горстка черни, у которой и оружия-то нет, которая способна разве что махать цепом, но никак не мечом? Вам ли устоять против штурма? Лучше положитесь на мое слово! Король обещает прощение епископу Яну и не хочет помнить о его провинностях. Король даст какое-нибудь славное владение князю, сыну Собеслава, носящему то же имя. Он даст ему это! Пускай ест собственный хлеб и не терпит нужду среди бедняков, дабы не оскорблять княжеского звания и величия Пршемыслова рода!
— Слушаю и слышу, — отвечал со стен Собеслав, — слышу и радуюсь твоим словам, ибо ничего не желаю я горячее, чем жить в Чехии и дышать воздухом этой земли!
Тут вышел князь из ворот, обнял Владислава и склонился к его руке. Право, он был подобен какой-нибудь птице со скромным оперением рядом с роскошным
На обратном пути Владислав приветливо беседовал со своим двоюродным братом. Смеялся его ответам, его рассказам о крестьянах, и когда подъехали к Праге, сказал:
— Вижу, простенькие у тебя манеры, и хотя носишь ты имя Собеслава, душа у тебя совсем не княжеская. Могу ли я поступить с тобой иначе, чем попросить тебя снова отправиться в Примду, чтобы жил ты там, как живут в монастырях! Я дам тебе лучшего сторожа, чем был Бернард. Зовут этого сторожа Конрад Штурм, и он обожает слушать веселые побасенки.
Тут король дал знак воинам схватить Собеслава, а сам, пришпорив коня, ускакал прочь.
ЧУМА
Герцог Депольд, епископ Даниил и сын Владислава Бедржих стяжали славу во время второго чешского похода в Италию, но шесть лет спустя, при третьем походе, время удач развеялось, миновало. Бедствия и злые недуги преследовали по пятам и князей, и воинов. Под конец лагери их поразила чума. Солдаты в страшных мучениях корчились в палатках, горячий ветер рвал концы парусины и завивал прапорцы перед входами, из которых уже никому не выйти. Люди умирали сотнями. Одни тихо, без звука, другие — выгнув спину и уперев затылок в песок, в припадке ужаса и невыразимой тоски. Одни выползали, подтягиваясь на локтях, лишь бы охладить пылающее лицо о траву; другие, опираясь на копье, подобные муравью, волокущему былинку, долгими часами тащились к вонючему ведру, которое и стояло-то всего на расстоянии протянутой руки.
А над этим погибающим войском, над этим войском, прибитым к земле, носились толпы тех, кто, веселясь, искал добычу на ниве чумы. С радостными воплями скакали они над телами товарищей в дикой извращенности чувств. Страшные, жалкие, охваченные каким-то беснованием, которое было — сам страх и сама смерть, предавались они пронзительно вопящему торжеству погибели.
Так пронеслись они из конца в конец стана и сорвали там последнюю палатку. Тогда поднялся епископ Даниил и, взяв меч, вышел против них. Чума уже гнездилась в его крови. Смерть дергала его за плащ, но он шел. Не падал. Шел выпрямившись, и казалось — он хочет сразиться с обезумевшей толпой. Казалось, сейчас ударит — но тут он бросил меч и, воздев руки, обратился к ним, призывая святого Вацлава.
Епископ уже шатался, но его сиплый голос (столь непохожий на голос блестящего некогда проповедника) остановил толпу. Люди словно очнулись — и стали расходиться. Ибо каждому, кто участвовал в этом радении смерти, епископ дал почувствовать удар имени, некогда слышанного. Так успокоил он отчаявшихся и внушил им то, что сильнее смерти.
Когда возбуждение улеглось и толпа утихла, епископ приказал снести к повозкам всех заболевших чумой. Людям, не имевшим явных признаков болезни, он разрешил перейти в лагерь императорской армии, сам же остался с больными. Он скончался на другой день. Умер в самом начале ужасного поветрия, которое унесло без счета воинов, в том числе Германа Верденского, Райнольда из Дасселя, Вельфа VII, Фридриха Ротенбургского — и Пршемысловича Депольда.