Кастет. Первый удар
Шрифт:
— Ладно, свободны, — разрешил их от непосильного труда Исаев и подумал, что, может, оно и к лучшему.
Карело-финн с его непонятными зигзагами может и подождать, пока есть дела поважнее.
Второй, гораздо более значительной неприятностью было странное исчезновение гостя из Москвы. Он должен был прилететь рейсом ПЛ-112, который прибывает в Пулково в 11.00, а в 12.30 появиться у Сахнова, в клубе. Полутора часов на дорогу из аэропорта — более чем достаточно.
Ни к Сахнову, ни к клубу визит московского гостя не имел никакого отношения, хотя официально он считался представителем их столичного филиала. Люди оттуда приезжали часто, иногда два-три раза в неделю, и когда Исаев предупредил, что лично будет заниматься прибывшим, Гриша Сахнов только обрадовался. В последнее время отношения со столичным филиалом складывались непросто, но в этот раз Сахнову нужно лишь доложить о приезде москвича и занять его до встречи с Исаевым.
В 12.30 Сахнов не позвонил, не позвонил он и позже.
Тогда Исаев стал сам каждые пятнадцать минут звонить в клуб. Сначала Сахнову, потом доктору, потом на оба поста охраны — главный и служебный. Клуб словно вымер. Секретарша Наденька пожаловалась на тяжело протекающие критические дни и попросила дать ей сегодня выходной, поэтому попытки дозвониться в клуб Исаев делал сам, что еще больше его раздражало. Раз за разом нажимая кнопку автодозвона сахновского кабинета, полковник постепенно доходил до точки кипения. Он уже решил про себя, что еще десять безуспешных звонков и он сам сядет за руль, поедет в этот долбаный клуб и разнесет его по кирпичику, а потом заставит Сахнова лично его отстроить. Пусть продает свою недвижимость во Франции, снимает деньги со швейцарских счетов, сам, в конце концов, берет в руки мастерок и кельму, но чтобы к юбилею города клуб был как новенький!
Приятные мысли о жестоком, но справедливом наказании, которое постигнет нерадивого менеджера, заметно улучшили настроение полковника, поэтому, когда ровно в 14.00, за два звонка до истечения роковой для Сахнова десятки, трубку в кабинете подняли, Исаев был уже почти весел.
— Сахнов, ты? — сказал он, предвкушая грядущую вздрючку.
— Нет, — ответил незнакомый женский голос.
— Бля, с бабами кувыркается! — прошипел Исаев, и справедливый гнев опять начал вскипать в его груди. — А где он?
— Он помер, — ответила незнакомка.
Обкурились, суки, подумал полковник. Тут работаешь, стакан водки принять некогда, а они курят, пьют и трахаются!
— Быстро давай мне Сахнова!
— Говорю же, помер он, — спокойно ответила женщина.
Вот тут, в этом спокойном ответе, Исаев и почуял неладное.
— Ну, а кто там… Доктора тогда позовите.
— Доктор убитый, в коридоре лежит.
Был день, когда кроме Сахнова и доктора в клубе были только охранники и девицы. Имен охранников он, конечно, не знал. Впрочем, нет — одного, здоровенного грузина Гоги он помнил.
— А Гоги где?
— Гоги живой, — обрадовалась женщина, — только он тоже в коридоре лежит, без сознания.
— Простите, а вы кто?
— А я уборщица, Глашей меня кличут, а тебя, милок, как?
— А меня — Виктор Павлович. Так что там случилось, Глаша?
Глаша, путаясь в словах и причитая, рассказала о том, что в клуб пришел здоровенный человек метра два, а то и три ростом и убил все, в клубе сущее. Потому как Господь велетерпив, но и Его терпению подошел конец, и наслал Он Ангела Своего с мечом огненным — тут Глаша вспомнила, что у человека-великана определенно были два больших крыла и сияние от него исходило, аж глазам смотреть больно.
Вспомнила Глаша и Содом с Гоморрою, за меньшие грехи низвергнутые в геенну огненную, и еще много библейских примеров приводила, и голос ее звучал уже подобно гласу ветхозаветных пророков, обличающих народ израильский, впавший в очередную ересь.
Исаев Глашу не слушал и даже трубку от уха отставил подальше. В ангела с крылами и мечом он, верил слабо, но то, что всех в клубе кто-то положил — это факт.
— И бысть земля невидна и пуста, — доносилось тем временем из трубки.
Надо ехать в клуб и взять с собой кого-нибудь, понял Исаев. Марчука того же…
— Иже отвечает слово прежде слышания, безумие ему есть и поношение! — вопияла Глафира.
— Какая начитанная женщина! — похвалил Исаев и осторожно положил трубку на рычажки аппарата.
У полковника Богданова нынче был выходной. Он спал почти до двенадцати, на завтрак съел булку без масла и выпил кружку невкусного кофе со сгущенкой — единственное, что было в пустом и давно отключенном за ненадобностью холодильнике.
Побродил по запущенной без женской руки квартире, постоял над кучей нестираного белья, откуда он, в случае надобности, выдергивал и надевал рубашку почище и посвежее, решил, что, когда у него будут деньги, он купит стиральную машину, непременно самую лучшую и дорогую, и устроит большую стирку, а пока нужно постирать эти вот три, нет, две рубашки и сколько попадется под руку носков.
Достал окаменевшую от времени пачку порошка, большим твердым комом вытряхнул в таз, залил кипятком, сунул рубашки и ворох разноцветных носков — пусть замачиваются. А пока можно сходить в магазин, купить еды и, может быть, сварить суп.
Холостячествовал Богданов уже год, с тех пор как жена с пацаном уехали в Испанию, в город Пуэнтэ-Сесо, что на берегу Атлантического океана. Пацаненок, Вовка, был поздним и очень больным, к слабым от рождения легким прибавилась редкая болезнь крови, которую наши медики лечить не умели и не брались. Из списка зарубежных клиник, где с подобной болезнью умели справляться, Богданов выбрал самую дешевую — в испанском городке Пуэнтэ-Сесо, и все равно честных милицейских накоплений хватило только на билеты в один конец. Пришлось тогда идти на поклон к Исаеву.
Подполковник вошел в положение младшего товарища, дал большую беспроцентную ссуду, но предупредил, что деньги будет нужно не только отдать, но и отработать. Так майор Богданов оказался, в исаевской кабале. Особо грязных, уж тем более кровавых дел он решительно сторонился, но все равно был запачкан в нечистом бизнесе уже по уши. Почти все деньги, что перепадали на его долю, он пересылал своим, в Испанию, частью — отдавал исаевский долг. Но лечение затягивалось, сумма долга почти не уменьшалась и конца края этому видно не было. Оттого настроение Богданова большей частью было хреновое и белый свет был ему не в радость…
Невеселые мысли прервал телефон.
— Здравствуй, Юрий Васильич! — услышал он в трубке незнакомый голос. — Это Гена Есаул говорит…
— Здравствуй, Гена! — ответил Богданов, стараясь не выказать удивления. Пути его с вором в законе Есаулом никогда не пересекались, хотя слышал он о нем, конечно, много.
— Потолковать с тобой, Васильич, хочу, не против?
Когда это нормальный опер отказывался от встречи с изъявившим желание побеседовать уркой?!
— Конечно, не против. Говори, где и когда…