Катарское сокровище
Шрифт:
Глаза его как-то странно менялись, дрожали; у Гальярда даже мелькнула мысль — не держаться ли поближе к Аймеру, с Арнаутом все дурно, он может и броситься, скажем, душить инквизитора… Бывали и такие случаи в долгой Гальярдовой практике. А франкские сержанты все-таки далеко.
В следующий миг со сдавленным вскриком рыцарь и впрямь бросился — но не на кого-то из людей: он в слезах повергся на каменный пол собственной главной залы.
— Отец мой Франсуа, отец Гальярд, простите Христа ради, — в приоткрытую дверь просунулась светлая голова Люсьена. — Тут Ролан пришел, говорит, новости важные для вас… — Люсьен запнулся, увидев рыдающего Арнаута на полу,
Арнаута не сразу удалось утишить. Он упорно не желал вставать с пола, когда же наконец поднялся на колени, принялся бить себя в грудь, отвешивая такие удары, что рассадил костяшки пальцев о собственный нагрудный крест. Раскаяние его казалось вполне искренним: рыцарь, которому уже некуда было дальше падать в собственном унижении, кричал, что хочет в тюрьму, хочет на графский суд, потому что запятнал свою честь и руки. Брату Гальярду пришлось выплеснуть ему на голову остатки воды из кувшина… кувшина, который так удивительно помог ему вспомнить нечто, мучившее с первого же дня в Мон-Марселе. Когда Арнаут де Тиньяк был худо-бедно успокоен и препровожден наверх, во временную тюрьму собственной опочивальни, франкский сержант Ролан наконец сообщил монахам, что хотел. А именно — что трое из его людей на разных тропах, ведущих от деревни, сегодня встречали Бермона ткача, который вроде как прогуливался по скалам. Улиток, понимаете ли, искал, да все по кромке леса, и на франков весьма недружелюбно поглядывал.
— Брать, и как можно быстрее, пока он лесного– то не спугнул, — сказал брат Франсуа на латыни. И в кои-то веки Гальярд был с ним совершенно согласен. Беда только, что брать под стражу человека, чья вина не доказана, никак не представлялось возможным.
— Сперва вызвать сюда, сегодня же, — возразил он. — А откажется — навестить дома.
— Заодно проверим, где парень, — тихонько вставил Аймер. И, смутившись под пристальным взглядом Гальярда, пояснил, почему-то краснея: — Сын его, отче, Бермона этого… Он-то на еретика не похож.
— Еретики бывают очень разные, брат, мало вы их видели, — ледяным голосом отрезал брат Гальярд, ни за что не признавшийся бы Аймеру, что и сам вынашивал подобный отрадный план.
Молодой доминиканец так застеснялся своего необоснованного доброго чувства к Антуану, что даже не спросил, что хотел знать. Вместо него вопрос задал брат Франсуа — обычный уважительный вопрос, «Как вы догадались». Он был в самом деле благодарен своему нелюбимому собрату, потому что очень не любил бояться.
Кувшин, вот что спасло брата Гальярда и погубило Арнаута. Эн Арнаут, наливающий… Наливающий полную чашку вина, едва завидев кюре — тот же самый рыцарь Арнаут, который, как только священника развезло с первых трех глотков, начал демонстративно отбирать у него выпивку. Еще тогда брат Гальярд, сам того не замечая, приметил нелогичность такого подхода — и вот, больной зуб наконец был обнаружен, кривизна вышла на свет во всей своей полноте. Итак, убийцу кюре выдал кувшин с водой — да еще отчасти сам приход Арнаута с показаниями, такой неожиданно отважный для замученного страхами деревенского дворянина. Как только он встал на пороге, я заподозрил его, честно сказал инквизитор. Этот человек не был смелым; он и нас-то в своем замке приветил исключительно из страха перед нами же. Бояться инквизиции и не бояться невидимого и неведомого еретика, поражающего в спину, можно только при условии, что ты еретик. А эн Арнаут де Тиньяк не еретик и таковым никогда не был.
— А кто ж он тогда? — не выдержал Аймер, которому Арнаут еще в первый день понравился. Потому что напомнил одного из прежних университетских товарищей. И теперь Аймер чувствовал себя так, будто невольно подвел под суд того самого школяра Рауля, тоже не первого сына небогатых дворян, тоже привыкшего заботиться о себе, чуть ли не ежедневно поротого всеми профессорами, известного неудачника и отличного парня. Бывают же такие люди… неудачные… И кюре-то жалко до слез, а еще больше — кто бы мог подумать — жалко оказалось его непутевого убийцу, убившего исключительно из смятения душевного, из трусости, проще говоря, и так горько плакавшего у монахов под ногами…
— Думаю, он из людей Раймона Тренкавеля, очевидно, из тех, кто участвовал в восстании, — тяжело вздохнул брат Гальярд. — Уж не знаю, почему именно кюре знал об этом лучше других; может быть, эн Арнаут, как успокоится, нам о том поведает. Печаль-то в том, что я это подозревал с самого начала. Мало кто из местных дворян на зов молодого виконта не откликнулся… И если бы даже кюре сообщил мне о том, я ответил бы только, что это не мое дело, а Фуаского графа и короля Луи, мы же призваны разбираться в ереси, не в политике.
— Вы так говорите, будто не считаете каркассонское разбойное восстание преступным, — осторожно спросил брат Франсуа. — Разве же противостояние законной и католической власти короля и его ставленников не равно по сути проклятой ереси?
Шрам Гальярда задергался.
— Восставших можно всецело понять. Многие южане, будучи добрыми католиками, считали и считают себя незаконно лишенными владений. Это действие отчаявшихся людей, а не разбойное нападение, что ни говорите… И многие добрые рыцари из бывших с молодым виконтом в сороковом сейчас верно служат Церкви и короне в Святой Земле. Возьмите хоть славного Оливьера де Терм.
— Не слишком ли вы добры к файдитам, брат? Милосердие, конечно, должно быть присуще монашествующему… Однако отцов в Авиньонете резали также… отчаявшиеся люди, то есть здешние южные файдиты, — невинно заметил францисканец. Аймеру захотелось ему врезать. Нашел кого Авиньонетом попрекать! Он хоть знает, что брата Гальярда в этом Авиньонете все равно что самого одиннадцать раз зарезали, вместе с каждым из погибших? Тот даже когда на карте это название видит, до сих пор в лице меняется…
— Смею напомнить, что среди наших братьев, убитых… в сорок третьем, не было ни одного не здешнего. Кроме разве что брата Гарсии, конверза, и тот, сколь я помню, родился в Комменже. — Брат Гальярд резко встал, задев стол бедром. — Ролан, возвращайтесь на свой пост и пришлите сюда одного человека, сторожить убийцу. Идемте, Аймер. Довольно время терять на болтовню.
Он резко развернулся, так что скапулир его задел сидевшего Люсьена по щеке. Каменное выражение лица наставника очень огорчало Аймера, но он по опыту знал — когда речь заходит об Авиньонете, не нужно ничего говорить. Помолчать, потому что доброго и мудрого отца Гальярда временно как бы не существует. А есть только человек, потерявший… Бог его ведает, что именно он там потерял, но очевидно — больше, чем другие хотя бы имели. Аймер послушно последовал за наставником прочь из замка и даже не спросил, куда они идут. Он молча мерил широкие шаги и щурился на вечереющее солнце. И молча же обрадовался, когда шедший впереди Гальярд свернул-таки не к церкви, а на улицу, упиравшуюся в ухоженный осталь Бермона ткача.