Катон
Шрифт:
Держитесь вместе! Благодаря вашему миролюбию у Цезаря нет оснований ненавидеть вас и мстить вам. Однако цезарианцы - хищники по самой своей природе. Убийства и грабежи для Цезаревых солдат - обычное ремесло. Потому не дразните этого зверя своими раздорами. Всем вместе он вам ничего не сделает, но если вы дадите слабину и разрушите монолитность вашего строя, то беды не миновать. Особо хочу подчеркнуть необходимость соблюдать сплоченность между народом и знатью. Именно триста советников, которые помогали мне, могут стать лакомой добычей для Цезаря ввиду их богатства. Ваш долг, граждане, защитить их, как они защитили вас, ибо именно они убедили меня отказаться от продолжения войны. Они доблестно отстаивали передо мною интересы города, то есть ваши интересы, и я уверен, так же они станут бороться за вас и с Цезарем. Но если вы
Распустив собрание, Катон вернулся в порт и до ночи руководил отправкой в белый свет соотечественников, пожелавших даже в столь безнадежной ситуации остаться римлянами. При этом ему приходилось не только заниматься организационными вопросами, но и частенько произносить пламенные речи, чтобы убедить своих друзей не превращать Утику в кладбище доблести, а продолжить жизненный путь вопреки коварной судьбе. Каждого отбывающего он просил при случае зайти к нему домой в Риме, передать привет Марции и сказать ей, что все эти годы она незримо помогала ему справляться с трудностями скитаний.
Красноречие Катона в союзе с естественной тягой к жизни его соратников большей частью одерживало верх, и со слезами на глазах сенаторы ступали на скрипящий, будто стонущий корабельный трап. Но находились и такие, кто отказывался просить милости у Нептуна, предпочитая до конца оставаться рядом с Катоном. В основном это были его последователи в стоическом учении. Марк знал, что их невозможно уговорить, и не очень стремился к этому, так как понимал всю бесперспективность положения людей с принципами, гордостью и честью в победившем беспринципном и бесчестном мире. Но если приносил себя в жертву еще молодой человек, Марк бился за его жизнь всеми доводами, какими только обладал. Не сумев убедить искать спасения за морем своего любимого ученика Статилия, он поручил его грекам-философам, стоику и перипатетику, которые были обязательными членами Катоновой свиты во всех странствиях. "Ваше дело - сломить этого гордеца, - сказал им Марк, - и направить его на путь собственной пользы, ибо такого Цезарь не помилует... Увы, многие наши почтенные консуляры оказались подобны тунике, лоскуту материи, который можно вывернуть наизнанку, вот Цезарь и выворачивает их своим милосердием на пользу себе и на смех людям, но Статилий не таков..."
Ничего не добился Катон и от сына. Тот тоже остался. Отец лишь взял с него слово держаться подальше от политики. "В нынешних условиях невозможно вести государственные дела так, как достойно Катона, - сказал он, - а заниматься ими по-иному - позорно".
Вечером разведчики доложили Катону, что Цезаря можно ждать в Утике не раньше, чем через сутки, и Марк, успокоившись, руководил работами в порту всю ночь и большую часть следующего дня. Попутно ему приходилось решать и другие вопросы, так как в Утике все по-прежнему считали его главою города. Он даже был вынужден написать прошение Цезарю о помиловании от имени совета трехсот.
Послом к диктатору утиканцы отрядили его родственника, до той поры бывшего в оппозиции, Луция Цезаря. Луций и пришел к Катону с просьбой составить ему убедительную речь. С лицемерием, достойным того времени, он объяснил свое согласие "припасть к коленам Цезаря и ловить его руки", как он выразился, желанием заступиться за него, Катона. "Ради меня "припадать" не надо, - ответил Марк со стоической терпеливостью.
– Если бы я хотел спастись милостью Цезаря, то должен был бы сам идти к нему. Но я не собираюсь узаконивать его беззакония. В самом деле, он нарушил закон, приведя государство в состояние, когда лучшие граждане вынуждены просить прощения у негодяев, а теперь нарушает его, даря словно господин и владыка спасение тем, над кем не должен иметь никакой власти! Нет, Цезарь одержал военную победу, но нравственной победы я ему не дам, и он навсегда останется преступником!"
Однако в составлении речи Катон помог Луцию, а когда дело было закончено, он сказал: "Теперь я представлю тебе своих друзей и близких". С этими словами он повел гостя в другую комнату и показал ему сына, Статилия и еще нескольких человек, не пожелавших бежать от того, кто в ранге консула оставался диктатором. Катон ничего не прибавил к сказанному, но Луций понял, что таким образом он выразил свою просьбу ходатайствовать за этих людей перед Гаем Цезарем.
Завершив дела в порту, Катон вернулся домой и долго убеждал сына и друзей из числа молодежи в том, что каждая эпоха диктует людям свой, присущий именно ей долг и требует от человека особого образа жизни. "Жизнь должна продолжаться в любых условиях, - в который раз повторял Марк, - и в безвременье кто-то должен осуществлять связь времен. Цветут сады в Италии, но что-то растет и в пустыне, и порою скудный плод пустынного растения дороже роскошных даров самых тучных долин. Нельзя роптать на жребий; если тебе что-либо дается, то тем самым с тебя столько же и спрашивается. Окружают ли тебя поля, снега или пески, ты все равно должен посадить и взрастить свое семя, чтобы вернуть миру взятое у него. Рождаясь, мы берем взаймы у природы, а потом - у общества и всю жизнь ходим в должниках. Наша обязанность - успеть расплатиться, а уж, как своенравная судьба распорядится нашим достоянием, ее дело".
Наступил вечер. Катон закончил все дела и пошел в баню, чтобы смыть пыль и пот с тела, как он счистил их с души. В первый и последний раз в жизни он чувствовал себя легко и свободно.
"Ах, как хорошо я помылся, благодать!" - сладостно-счастливым тоном воскликнул он, вернувшись из бани к своим философам. Греки остолбенели на месте от этих слов. В непривычной безмятежности Катона угадывалось звучанье вечности. Омовение в такой день и час, освещенное особым отношением столь далекого от всего мирского человека как Катон, воспринималось пророческим ритуалом. Присутствующие испытали головокружение, как будто заглянули в бездонный колодец времени, где тонет жизнь, в тот ствол, знакомый всем умирающим, через который Космос сводит жизнь со смертью, поддерживая трагический баланс природы. Все, что родилось, должно погибнуть, - знали греки, но как боязно приближаться к границе изнанки мира, каким холодом тянет из абсолютной пустоты, как оглушает вечная тишина! Как страшно смотреть в глаза человека, ступившего одной ногою в незримый мир!
Катон удивленно поглядел на остолбеневших товарищей, задумался, ничего не понял и, вдруг спохватившись, спросил у своего собрата стоика:
– Ну что, Аполлонид, отправил ты Статилия, сбил с него спесь? Неужели он отплыл, даже не попрощавшись с нами?
Голос Катона вывел окружающих из оцепенения, и они зашевелились все разом, как проснувшиеся куры.
– Как бы не так!
– отвечал грек.
– Сколько мы с ним ни бились, все впус-тую. Он горд и непреклонен, называет себя вторым Катоном и уверяет, что сделает то же, что и ты.
Катон добродушно улыбнулся самонадеянной молодости, оптимистичной даже в проявлении трагического, и сказал:
– Ну, это скоро будет видно.
Настал час ужина, который у римлян обычно совмещался с обедом и продолжался много часов. Это действо было не столько процессом поглощения пищи, сколько способом общения, приятным времяпрепровождением по завершении дневных дел. Катон пригласил в свой триклиний друзей и высшую знать Утики. Он, как и всегда со дня начала гражданской войны, обедал сидя, а чтобы другие могли по заведенному обычаю возлежать, не испытывая при нем смущения, объявил, будто на широких обеденных ложах в горизонтальном положении разместится больше людей.
Разговор за обедом получился живым и плодотворным с точки зрения новых мыслей и шуток. Катон был весел и остроумен как никогда. Друзья всегда знали его интересным темпераментным человеком и дивились коровьей скудости восприятия обывателей, считавших Катона сухим, рассудочным типом на том основании, что он всегда владел собою и в любых ситуациях вел себя как философ. Ничто великое не достигается без страсти, и если Катон незыблемым нравственным монолитом преградил путь потоку пороков, влекущих его цивилизацию в пропасть, то его кажущаяся статичность потребовала такой энергии и страсти, какой никогда не ведали барахтавшиеся в том потоке, несясь по течению, Курион и Антоний, слывшие лихими молодцами, и тем более - Цезарь, вычислявший себе выгодных друзей и в качестве компенсации за сухость собственной расчетливости искавший возможности за спиною друга ущипнуть за выпуклое место его жену.