Каторжник император. Беньовский
Шрифт:
— Не хотел бы я этого. Мы в замкнутом кругу, барон. Выпьем за то, чтоб нашёлся выход из этого замкнутого круга.
— Нет, увольте, — ответил Беньовский и отодвинул бокал.
— Как угодно. Вы говорите, что служили в армии, участвовали в сражениях Семилетней войны...
— Приходилось, — привычно соврал Морис Август.
— Почему бы вам не поступить на королевскую службу? Шляхта идёт теперь под знамёна короля неохотно. С вашим опытом вы через несколько лет станете полковником.
— Заманчиво. Но не стану спешить. Поосмотрюсь, подумаю. Как же вы, пан Казимир, советуете мне служить королю, который, по вашему глубокому убеждению, так непопулярен?
— Уж какой есть. Были же до него и саксонцы, и один француз, бежавший тайком из Польши, как только представилась возможность занять
— Вы имеете в виду Генриха Валуа?
— Его.
Три дня прогостил Морис Август Беньовский в гостеприимном доме полковника Збражского, пока его люди отдыхали и залечивали свои раны с помощью эскадронного лекаря. Иона похоронили за кладбищенской оградой. Против погребения на кладбище воспротивился ксёндз — покойный всё же был схизматиком греческой веры, к которой отец Бонифаций питал убеждённую неприязнь. А в доме пана Казимира следовали одно за другим обильные застолья, на которые приглашались все офицеры эскадрона. Полковник каждый раз пускался в свои пространные рассуждения о тревожном положении в стране. И перед Морисом вставала довольно отчётливая картина непростой политической жизни Польши: противоборство королевской власти, опирающейся на русские штыки, и своевольная шляхта, не принимающая русского ставленника.
Дорога предстояла длинная и утомительная, через Люблин, Белосток, Вильно — всю Восточную Польшу и Литву. Холмистые предгорья Карпат сменились широкой равниной. Хлеб на полях давно убрали. Лишь кое-где оставались необмолоченные скирды. Поля чередовались с островками дубрав. Оголённые деревья чернели разлапистыми великанами. К северу лесные массивы стали попадаться чаще, и лес пошёл смешанный, с примесью ели и сосны.
Попадались на пути средневековые замки богатых магнатов с зубчатыми башнями и подъёмными мостами, сложенные из грубо отёсанного камня, и более поздней постройки дворцы в стиле затейливого барокко. Фольварки [11] мелкой шляхты не поражали богатством. Избы же крепостных хлопов, крытые соломой, с оконцами, затянутыми бычьим пузырём, и вовсе говорили о вопиющей бедности. Бедность, как мог заметить Морис Август, здесь, в Польше, больше бросалась в глаза, чем в Австрии и Венгрии, где правительство Марии-Терезии хоть как-то ограждало крестьян от произвола помещиков. И везде: в сёлах, местечках, городках и городах — вонзались в небо шпили костёлов. Католическая церковь была в Польше великой силой, перед которой пасовал сам король.
11
Фольварк — помещичье хозяйство в феодальной Польше.
Останавливался на ночлег Морис Август и у шляхтичей, на которых магически действовал его сомнительного свойства баронский титул, и на постоялых дворах, а однажды — в одинокой придорожной корчме. Приходилось встречать на своём пути и отряды королевской армии, и русских солдат, и вооружённых конфедератов. Однажды предводитель одного отряда, задиристый коротышка-шляхтич, придрался к Морису, намереваясь разоружить его людей.
— Какой вы барон! — воскликнул воинственно шляхтич. — Все знают, что в Польше нет никаких обладателей баронского титула. Назвались бы графом или князем...
— Я венгерский барон, чёрт возьми! В тринадцатом поколении. Вы слышите, в тринадцатом! Если вы хоть пальцем тронете моих людей, моя государыня Мария-Терезия вам этого не простит. Произойдут непоправимые осложнения. Да будет вам известно, что я подданный не только короля Станислава, но и императрицы Священной Римской империи. И учтите, мои ребята умеют драться как львы. Я сам прошёл Семилетнюю войну, рубился с пруссаками и сумею постоять за себя.
Коротышка, не ожидавший столь яростного отпора, отстал от Беньовского, ругая про себя на все лады этого невесть откуда взявшегося барона. А Морис, посмеиваясь, удовлетворённо думал, что играет он свою роль совсем неплохо. Везде принимают его по самому высокому разряду, как взаправдашнего барона.
Беньовский прибыл в своё литовское имение глубокой осенью, когда деревья по утрам покрывались сизой изморозью. Барский
Первым делом Морис отдал распоряжение дворецкому протопить все печи и камины. Первые дни он бесцельно бродил по пустым, неуютным комнатам, предаваясь размышлениям. Итак, идёт противоборство между королём, за которым стоит Россия, и шляхтой. К какому лагерю примкнуть? Примкнуть так, чтобы не просчитаться, сделать карьеру, быстро достичь высоких чинов и рангов? Беньовский был чрезвычайно честолюбив, и не просто честолюбив. Имея авантюристический склад характера, он вечно стремился к перемене мест, приключениям. Ради достижения честолюбивой цели он готов был ринуться без оглядки в любое сомнительное и рискованное предприятие. Он бахвалился мнимым участием в сражениях Семилетней войны и почти верил сам в это участие, мысленно представляя себе поле битвы, летящие со свистом ядра, идущие в атаку шеренги гусар и улан в пёстрых мундирах и киверах. Он видел себя генералом, вершащим судьбу страны. На меньшее он никак не рассчитывал. Иногда он представлял себя в мечтаниях морским путешественником, открывающим и покоряющим неведомые острова и страны. В застольных беседах он осторожно намекал на то, что много повидал и испытал, участвовал в дальних плаваньях, побывал в заморских странах. Но говорил об этом приглушённо, осторожно, ибо сам не представлял, когда бы мог успеть за свою не слишком продолжительную жизнь совершить подобное. «Я честолюбивый мечтатель», — признавался сам себе Морис Август.
Итак, к какому лагерю примкнуть? Ответа на этот мучивший его теперь вопрос Беньовский пока не находил. Однажды он крикнул Мирно:
— Седлай коней, едем!
Мирно послушно повиновался. Выехали поохотиться на кабанов. Лесной массив дугой охватывал усадьбу, а опушка леса почти вплотную подходила к барскому дому. В лесу водились кабаны и медведи, не говоря уже о косулях и всякой живности помельче. Нередко по ночам отчаянно выли сторожевые псы, чуявшие зверя.
В первый же день удалось подстрелить матерого секача. Потом охота наскучила, и Морис решил наведаться к ближайшим соседям. Начал с визита к помещику Генскому, у которого, как говорили, было несколько дочерей на выданье.
Усадебный дом пана Болеслава Генского, напоминающий крепость, возвышался на обрывистом берегу реки Нярис. Многочисленные службы, людские, конюшни, псарни, амбары, окружавшие старинный дом, были надёжно защищены крепкой стеной. Морис Август, сопровождаемый Мирно, въехал в арку ворот, украшенную фамильным гербом, и очутился в замощённом булыжником дворе. Всадников встретили заливистым лаем две пушистые лайки русской породы. На лай собак вышел слуга-литовец, угомонил псов и обратился к Морису:
— Как прикажете доложить, пан?
— Сосед, барон Беньовский. Так и доложи.
Слуга кивнул и проворно побежал, однако не к подъезду барского дома, а куда-то в глубину служебных построек. Через некоторое время оттуда вышел сам пан Болеслав с крохотным мокрым щенком на ладони.
— Милости просим, барон. Дом Генских всегда открыт для гостей, а особенно для соседей.
— Счёл своим долгом, пан Болеслав...
— И правильно сделали. Каков шельмец, гляньте-ка. Слепенький ещё. Вчера борзая сука ощенилась семерыми.
Генский с умилением полюбовался щенком и передал его слуге.
— Прошу в дом. О человеке вашем позаботятся.
Хозяин, весь пропахший крепким табаком и псиной, провёл гостя к себе в кабинет с узким стрельчатым окном. Стены украшали медвежьи шкуры с развешанными на них ружьями и саблями. Генский был заядлым охотником. Он предложил Беньовскому выкурить трубку домашнего табака и заговорил об охоте, о своей псарне, которой могли позавидовать все окрестные соседи-шляхтичи. Потом пан Болеслав знакомил гостя с семейством, дородной супругой пани Доменикой и тремя дочерьми: Фредерикой, Зосей и Марысей. Двадцатилетняя светловолосая Фредерика с тонкими чертами лица понравилась Морису. Она была стройна и миловидна. Угощали гостя медвежьим окороком с грибами. Не обошлось и без сливовицы, настоянной на мёду.