Кавказская слава
Шрифт:
— В клетке птица научится только клевать зерно и благодарить насыпавшую его руку.
— Кому суждено летать, сохранит эту способность даже в неволе.
«Резковато сказано, — подумал Валериан, — но этот спор не приведет их никуда. Ермолову нужны аманаты-заложники от всех правителей Кавказа. Только на таких условиях он согласится оставить им власть».
— Генерал Ермолов, — добавил он, впрочем, — умеет быть благодарным и хорошо помнит, кто ему друг.
— Генерал Ртищев предложил мне чин полковника русской армии. А Султан-Ахмет — генерал-майор. Шамхал же генерал-лейтенант, и ему присылают пять тысяч рублей ежегодно.
— Генерал Ермолов умеет ценить дружбу, но хочет видеть дружественные знаки и с другой стороны.
Адиль-Гирей не сдержался и фыркнул:
— Тебе же было достаточно моего слова. Почему его мало Ярмул-паше?
Спокойный ответ дался Валериану с трудом, но он все же сумел сдержаться:
— Я поставил на твое слово жизнь одного человека. А генералу Ермолову нужно сохранить спокойствие огромного государства.
Адиль-Гирей молча уставился на замысловатый рисунок, вытканный на ковре. Валериан спокойно обтер яблоко полой черкески и вонзил зубы в полосатый бок; на вид фрукт был красив, но оказался безвкусен. Или это все существо Мадатова переместилось сейчас в слух и зрение. «Впрочем, — уговаривал он себя, — никто не кинется на него с шашкой; принесется пуля издалека, и никто не увидит стрелявшего, никто не узнает, кому моя семья обязана кровной враждой».
Уцмий поднял глаза:
— Я буду думать. Мамед-бек ушел из Дербента без моего разрешения. Может быть, ты и прав. Может быть, мальчику нужно вернуться в город.
Он сделал знак, подбежали слуги и помогли ему метать. Валериан тоже поднялся. Ему подвели лошадь. Он опустился в седло и поехал к ущелью, борясь с желанием пустить жеребца наметом. Спина его холодела, словно бы ощущая ненавидящие глаза, провожавшие его вдоль стального ствола.
Абдул-бек готов был уже согнуть палец, улегшийся на крючке, но кто-то поднял кверху его ружье.
— Пусти! — крикнул он. — Никогда не вставай между кровниками. Этот неверный разрушил и сжег мой дом!
— Ты убьешь его позже, — ответил ему старший сын уцмия. — А сейчас ты только запачкаешь честь нашего рода. Он должен вернуться таким же, каким приехал сюда.
Табасаранец осклабился:
— Вернуться, говоришь, Мамед-бек? Он непременно вернется. Вернется к нам. Но только уже не один…
В лагере Мадатов немедленно вызвал к себе штаб-офицеров, командиров туземной конницы и передал им суть своей беседы с Адиль-Гиреем.
— Если бы он сказал — да, стало быть, еще колеблется. Он сказал, что подумает. Значит, уже решил — нет. Но уцмий не понял, почему я приехал к нему один. Он считает, что провел меня, заставил поверить, будто он хочет подчиниться Ермолову. Я обещал прислать к нему людей за ответом. Но лучше приду к нему сам — с мушкетерами, конницей и орудиями…
Весь следующий день отряд Мадатова быстро поднимался в горы, а под вечер остановился за полторы версты до входа в ущелье. Валериан приказал отдыхать, жечь костры, греться, ужинать, а сам, взяв десятка три всадников, проехал ближе, посмотреть, как несут караул люди уцмия.
Судя по огням, стерегли проход сотни две, вряд ли больше. Один ловкий молодой парень из тех, что пришли за Мадатовым из Карабаха, вызвался подобраться поближе. Они ждали его около часа, не сходя на землю, не перебросившись ни единым словом. Только лошади фыркали время от времени да переступали, пощелкивая подковами по камням.
Разведчик вынырнул из темноты октябрьской ночи прямо перед мордой коня Мадатова.
— Ты хорошо ходишь, — похвалил его Валериан. — Ты обманул меня. Я ждал тебя чуть левее.
— Я никогда не возвращаюсь там, откуда ушел, — пояснил ему юноша, довольный похвалой генерала. — А к этим, что разлеглись поперек ущелья, я мог бы подъехать верхом. Они варят баранину, жирную, как сказал мне об этом ветер. Набьют животы и улягутся до рассвета. Я насчитал двадцать три десятка.
— Многие из них не успеют проснуться, — сказал Мадатов и повернул коня к лагерю.
Он поднял своих людей затемно, приказал костры не гасить и, пока пехотинцы строились, повел своих карабахцев рысью. Отдохнувшие за ночь лошади шли охотно, а по сигналу и вовсе перешли в галоп. Они ворвались в ущелье, смели часовых, задремавших перед рассветом, и обрушились на спящих хранителей горных проходов. Успело уйти не больше пяти десятков, только те, что разместились за поворотом и бежали, пока люди Мадатова рубили тех, кто спал ближе к входу.
— Теперь Адиль-Гирей узнает, что мы приближаемся, — крикнул Искандер-бек, командовавший шушинской конницей.
Валериан вытер клинок, выпрямился и вложил саблю в ножны:
— Скачите за ними! Я пошлю за тобой еще казаков и шемахинцев. Их оставишь стеречь ущелье, а твои сотни пусть проедут немного дальше. Мне нужно место, где я смогу построить пехоту.
Колеса орудий, зарядных ящиков и повозок так грохотали по камням, что должны были разбудить все окрестные горы. И когда Мадатов выехал из скалистой трубы, он не удивился, увидев далеко впереди толпы людей, спешивших защищать город. Приказал Романову строить батальоны колоннами и поскакал вперед оглядеться.
Башлы, столица Каракайтага, как все селения Дагестана, прилепилась к склону горы. Улицы казались тропками, пробитыми, протоптанными в утесах десятками поколений. Несколько террас ограждены были баррикадами, сложенными из камня, и за каждой сгрудились сотни вооруженных людей. На вершине горы Мадатов увидел четыре башни, соединенные мощной стеной. У города извивалась в каменном ложе речушка, за ней стояли конные. Разглядев русского генерала, они закричали невнятно, нестройно, погрозили ружьями, потом свистнули пули. Казак слева от Мадатова охнул удивленно и схватился за простреленное плечо. Валериан скомандовал отъезжать, а сам задержался, привстал на стременах, еще раз охватил город взглядом.