Казачий адмирал
Шрифт:
— А зачем? — спросил Петр Сагайдачный.
— А затем, что, если турки поймут, что мы отправились к Керычу (так крымские татары называли и город Керчь, и Керченский пролив), то эти погонятся за нами, а там подготовятся к встрече. В узком проливе они нас и зажмут с двух сторон, — ответил я. — На самом деле мы ночью выйдем в открытое море, удалимся подальше от берега, чтобы нас не обнаружили, и там пойдем к Керычу. Пусть турки порешают, куда мы пропали?! Пока сообразят, мы уже в Синем море будем.
Кошевому атаману не хотелось принимать мой план, но его собственный был хуже.
— Хитер, Боярин! — как бы с похвалой произнес Петр Сагайдачный. — Только вот, если нас догонят в отрытом море, перебьют
— И в Керыче перебьют, если догонят, — сказал я и поддел язвительно: — Тебе не всё равно, где умереть?!
— Да уж, разницы нет, где голову сложить! — молвил Василий Стрелковский, не уловивший подтекст нашей с атаманом пикировки. — Пойдем в открытое море. Глядишь, Боярин опять не подведет!
Вот как раз этого хотелось и не хотелось Петру Сагайдачному. С одной стороны лучше остаться живым и богатым, а с другой — привыкнут казаки, что я не подвожу, и решат, что больше подхожу на роль кошевого атамана. Что-либо возразить он не успел, потому что остальные члены рады поддержали Василия Стрелковского.
Наша флотилия неспешно направилась в сторону затоки. По берегу Кинбурнской косы нас сопровождал разъезд из десятка татар. К входу в затоку мы подошли как раз к тому времени, когда стемнело. Все суда легли в дрейф, давая понять, что продолжат движение утром. Татарский разъезд наблюдал за нами, пока не стало совсем темно. Может быть, он и дальше находился на том же месте, но мы это видеть не могли, поскольку костров они не разводили, не хотели приманивать на огонь собственную смерть.
Зато на корме тартаны появилось сразу два зажженных фонаря. Я не боялся, что татары увидят их. Не думаю, что кочевники поймут, зачем нужны эти огни. Тартана шла на веслах на юго-запад, почти против ветра, который, впрочем, был слаб, балла два всего. За ней двигалась вся флотилия. В темноте суда иногда налетали друг на друга, слышалась ругань. После восхода луны поводы для конфликтов исчезли, и я даже прибавил скорости, чтобы за темное время уйти подальше от берега. Когда рассвело, не было видно ни его, ни турецкого флота.
К обеду ветер раздулся баллов до пяти и поднял небольшую волну. Впрочем, небольшой она была для тартаны и сайка, а для галер и, тем более, для чаек и прочих маломерных суденышек очень даже неприятной. Почти за четверо суток, что мы добирались до Керченского пролива, казаки на этих плавсредствах понатерпелись от сырости и холода. Осенние ночи теплыми бывают редко.
В проливе волны не было. Казаки надеялись, что обсохнут, но пошел дождь, нудный и холодный. На берег здесь не высадишься, чтобы развести костры и обогреться. Татары засекли нас еще на подходе, и теперь конные разъезды сопровождали нас по обоим берегам Керченского пролива.
На первой практике в мореходке я здесь стягивал с мели французский сухогруз, который шел с углем из Жданова. Точнее, стягивал буксир-спасатель «Очаковец», на котором я работал матросом первого класса. Это после первого-то курса — и сразу первый класс! Просто на спасателях матросов второго класса не было в принципе. Работа на них считалась очень ответственной, хотя, за редким исключением, ничем не отличалась от той, что на других судах. Тогда с французского сухогруза часть угля перегрузили плавкраном на баржу, после чего наш буксир и портовой потянули его за корму — и минут через десять под его килем оказалось не меньше семи футов воды. Возня с буксирным тросом заняла у нас часа два, за что получили премию в размере оклада. Остальную часть премии за спасение, намного превышающую полученное экипажем, загребло Черноморское морское пароходство.
В двадцать первом веке здесь натыкают столько буев, что выскочить за фарватер надо суметь. Впрочем, «жабодавы» в балласте будут проходить его за пределами фарватера. Движение станет реверсивным — сначала в
Войдя в Синее море, вода в котором была мутная и удивительно серая. Казаки собирались повернуть на северо-восток и пойти, «держась рукой за берег», но поскольку я понял, что направляются они на реку Кальмиус, которую когда-то половцы называли Каялы, а казаки теперь сократили название до Калы, то повел флотилию напрямую. Это избавило нас от татарской слежки.
Я вырос на берегу этой реки. Исток ее находится под Ясиноватой, возле поселка Минеральное — несколько родников с минеральной водой, сливающихся в ручей на дне балки и впадающих в Верхнекальмиусское водохранилище, которое является конечной точкой водоканала Северский Донец — Донбасс и которое местные называют Кордоном. Границей чего было это водохранилище — понятия не имею. Состояло оно из двух частей, верхней и нижней, разделенных высокой дамбой. Верхняя была ограждена колючей проволокой и охранялась, а в нижней купались летом все, кто хотел. В нашем районе была традиция отмечать на Кордоне Первое и Девятое мая и другие праздники, попадавшие на теплое время года. Именно там в детстве я овладел техникой сабельного удара. Неподалеку от моего дома река Кальмиус была шириной метра два и глубиной не более полуметра. Хотя я знал, что по пути до Азовского моря река станет намного шире и глубже, все равно не воспринимал ее всерьез. Дальше, на территории Донецка, почти в центре его, она образует еще одно водохранилище, Нижнекальмиусское, тоже состоящее из двух водоемов, разделенных дамбой. На нем с советских времен будут два пляжа и даже яхт-клуб. Как ни странно, но у меня в детстве и юности абсолютно не было желания стать яхтсменом. Проезжая в троллейбусе по одному из двух мостов над водохранилищем, смотрел с интересом на маленькие яхточки. Чем-то же надо было заполнять скучную поездку.
В первой четверти семнадцатого века у устья реки Кальмиус, на правом ее берегу, на месте, наверное, будущего Мариуполя (при советской власти Жданова), стоит казачья земляная крепость Адомаха — неправильная трапеция валов с угловыми деревянными башнями, одна из которых, самая удаленная от речного берега и самая высокая — Сторожевая. С трех сторон, кроме речной, вырыт сухой ров шириной метров десять. На валах этих трех сторон стоят фальконеты калибром до трех фунтов, всего десятка два. От большого отряда вряд ли отобьются, но такие сюда не ходят, потому что добычи мало и взять ее трудно. В крепости низкая деревянная церковь, больше похожая на курень, с отдельно стоящей, деревянной колокольней, которая лишь на пару метров выше самой церкви, несколько торговых лавок и с полсотни домов, деревянных или из самана. Адомаха принадлежит Запорожской Сечи, но и донских казаков живет здесь немало. Им рады: чем больше защитников, тем лучше. На крепость постоянно нападают татары и ногайцы, угоняют скот и жгут урожай, поэтому народа здесь маловато, пополняется в основном за счет беглых крестьян. Рядом с крепостью был луг, на котором паслись стреноженные лошади, а дальше шли поля. Выше по течению располагался большой смешанный сад.
В городе мы задержались на двое суток. Продали часть добычи, точнее, обменяли ее на пять чаек, на которые перегрузили то, что было на тартане. Как мне объяснили, река мелкая и порожистая, тартана сама не пройдет, а перетаскивать ее тяжеловато. Покупателя на нее не нашлось, поэтому вытащили на берег под крепостным валом. Я не был уверен на все сто процентов, что вернусь за ней, поэтому самое ценное забрал с собой. Паруса и прочее корабельное снаряжение сложили в избе, где хранились припасы местных казаков.