Каждый десятый
Шрифт:
Саня прислушалась.
— Это революционная?
— А какая еще? — уверенно ответил Алеха. — Там вашего брата, знаешь, сколько было!.. И вашей сестры.
Саня продолжала ходить; дед Алеха некоторое время молча и неодобрительно наблюдал за ней. Потом сказал:
— Саньша, Санейка! Ты же как-никак девка. А я гляжу — у тебя вся выходка стала мужская. Идешь, сутулишься, руками машешь, ногами топаешь… А обязана совсем не так.
— А как? — обиделась девушка.
— А вот так. — Алеха встал и прошелся перед нею, показывая, какие походка и осанка должны быть у девушки. — Ручки при себе держи, не отмахивай, ножки ставь следок в следок… Что повыше — неси, чтоб не шелохнулось, что пониже — там, конечно, можно и повертеть.
Саня засмеялась.
— Хорошо, приму к сведению. Только не сейчас, а после войны, ладно?
— Да чё вы заладили: после войны, после войны. Что ты, что Мезенчик… Сей день надо жить, пока живые. Может, завтра и тебе и мене каранты! Каюк! — И, попугав Саню возможной гибелью, дед Алеха сказал совсем другим голосом, ласково просительным. — Санейка, чего я надумал. Давай с тобой закрутим любовь. А?
— То есть, как? — опешила Саня.
— Большая выросла, а не знаешь как? — Дед Алеха игриво подмигнул. — Ты не смотри, что года мои спелые!
Широко расставив руки, он шагнул к девушке. Саня схватилась за карабин:
— Только подойди!
— Ты это… Ты брось. — Дед Алеха поспешно отступил. — Винтовка дура, раз в год сама стрелит.
— Я еще не то!.. — Саня не находила слов от негодования. — Я еще Мизинчику расскажу!
Дед Алеха приуныл:
— С какого боку тут Мезенчик? Это ж был сердечный разговор, промеж нас двоих… Да я так, шутейно, языком молол! Кому ты нужна, такая тощенькая.
— Обязательно расскажу. Он тебе покажет!
— Вот ведь язвина! — Алеха подумал, полез в броневик и вытащил оттуда свою котомку. — Саньша! Я в офицерском припасе щеколадку нашел. Махонькую… Чего, думаю, ее делить на всех? И утаил… Возьми, на. А Мезенчику не сказывай, ну его, бешеного.
Он достал из котомки брусок шоколада в серебряной бумажке. И Саня дрогнула, пошла на компромисс.
— Давай сюда!
Она присела па подножку броневика, развернула бумажку и, жмурясь от удовольствия, стала есть шоколад.
Мизинчик, Святополк и Степан разговаривали в небогатой горнице с хозяином — угрюмым темнолицым мужиком. Другой мужик — помоложе, но такой же темнолицый — сидел молча на лавке и мял в руках картуз.
— А вон и бревны, далеко ходить не надо. — Хозяин повернулся к окну. Действительно, во дворе стоял аккуратный штабель. — Братану дом хотели ставить. Его-то двор каратели сожгли… Ну, потерпит, раз вам такая нужда. В землянке перезимует, как медведь.
— А не жалко отдавать? — спросил совестливый Степан Байда.
— Для чужих жалко, а для такого дела… — Хозяин оглянулся на братана, и тот, по-прежнему молча, кивнул.
— Ну, спасибо, — неловко поблагодарил Мизинчик.
— Не на чем… Такой плот вам свяжем, плывите хоть до моря.
По Тоболу плыл надежный широкий плот. Построен он был по всем правилам: впереди треугольный нос, позади «перо» — плоско отесанное бревно, служащее рулем. На корме была сложена высокая поленница: отборные березовые дрова везли, видно, на продажу. На плоту было четверо, и каждый занимался своим делом. Черноусый крепыш чистил рыбу и кидал в ведерко; длинный худой подтачивал напильником концы четырехпалого якорька; бородатый в беличьем треухе тюкал топориком по полену — на железном листе посредине плота горел костерок. Четвертый — подросток в картузе, налезающем на уши, — присматривал за рулем. Все они — и Саня, и Степан, и Мизинчик — были наряжены в латаную-перелатанную крестьянскую одежонку, ту, что нашлась у братанов. Только деду Алехе позволили остаться в своем.
Выше по течению показался пароход. Он был такой замызганный, что Саня с трудом прочитала надпись на борту: «Ермак Тимофеевич». Но колеса бойко шлепали по воде, черный дым валил клубами из трубы, и расстояние между плотом и пароходом быстро сокращалось.
Мизинчик, продолжая ширкать напильником, наблюдал за приближающимся неприятелем. На корме парохода торчала скорострельная пушка Гочкиса, какими вооружают военные катера. Рядом видны были составленные в две пирамиды винтовки нижних чинов. Сами нижние чины — пять человек — стояли у перил, разговаривали. Пожилой офицер рассказывал что-то капитану в дверях рубки. А на самом носу стоял матрос с длиннющим шестом — мерил глубину.
— Двенадцать винтовок, а солдат пятеро, — тихо сказал Мизинчик. — Остальные в трюме.
Когда пароход почти поровнялся с плотом, дед Алеха крикнул весело:
— Господа хорошие! Дровишек не надо? Сухие, аж звенят!
— Не надо, не надо! — крикнул в ответ офицер, стоявший рядом с капитаном.
Саня тем временем заложила «перо» направо, и плот стал сближаться с пароходом.
— А рыбки? Рыбки не требуется? — не унимался Алеха.
Встревоженный капитан подскочил к борту:
— Куда прешь? Куда прешь? Отваливай!
На плоту остальные продолжали свои занятия: Мизинчик подтачивал якорек, Степан кидал в ведерко рыбу, дед Алеха тюкал топориком по полену.
— Парнишка-то у нас совсем глупой, несмышленый, — добродушно объяснил он капитану. — Сейчас отвалим.
Но Саня завернула руль еще круче, и плот подошел к пароходу вплотную. Офицер — он тоже подбежал к борту — вытащил из кобуры револьвер, заорал бешеным голосом:
— Отваливай! Сейчас всех постреляю!
Но выполнить свою, угрозу он не успел: дед Алеха, гакнув, как мясник, размахнулся, и топор, пролетев по воздуху, врубился в лоб офицеру. Тот без звука свалился в воду.
А Мизинчик бросил якорек вверх. Две острые лапы вцепились в релинг — плот пришвартовался к пароходу.
В ту же секунду Степан Байда выхватил из ведерка с рыбой гранату-лимонку и дернул кольцо. Кольцо выдернулось, но граната, скользкая от рыбьей слизи, выпала у него из рук. Саня в испуге ойкнула, Однако Степан не растерялся: подобрал гранату с бревен и швырнул.