Киреевы
Шрифт:
— Вот только согласись на эту их вечеринку пойти, и все, — сказала она дочери. — Непременно согласись, Тасенька, иначе не выпустят.
Девушка гневно крикнула:
— Никогда! И не проси меня об этом, мама!
— Тасенька! — слезы хлынули с такой силой, что Дарья Петровна не сразу смогла заговорить. — Лучше, если в тюрьме сгноят? — с трудом произнесла она.
— Лучше, в тысячу раз лучше! — страстно зазвенел Тасин голос.
Дарья Петровна продолжала дрожать, как в лихорадке. Веки ее покраснели от слез. Она совсем растерялась, перезабыла все, что хотела сказать дочери. Ей уже казалось, что «сумасшедшая» Таська так и останется гнить в тюрьме.
— Наташенька велела тебе соглашаться, — жалобно выкрикнула Дарья Петровна.
— Наташа? Ты неправду говоришь, мама.
— Правду, Тасенька, ей-богу, правду! — старуха истово перекрестилась.
Тася заколебалась.
Воспрянувшая духом, Дарья Петровна зачастила:
— Наташенька так и велела сказать: пусть на все соглашается, она нужна мне очень — дело большое на воле есть.
С ужасом Тася подумала:
«А ведь, действительно, так можно погубить Наташу. Слишком крепкие нити связывают нас. Умнее выйти на свободу и вместе с Наташей решить, как жить дальше».
— Вернуться сюда никогда не поздно, — вслух сказала Тася.
В тот же вечер Тася пошла на квартиру Глинских. Последнее время она избегала бывать там из-за немецких офицеров. Но сегодня ей было необходимо срочно повидаться с Наташей.
Горячо целуя девушку, Наташа со страхом спросила:
— Ну, как ты? Трудно пришлось?
— Трудно, Наташенька! Все мне казалось, не так я себя держу, как надо. Ведь комсомолка я. Дать бы им это почувствовать по-настоящему. Да нельзя — других провалить могу. А ни в чем не повинную изображать — очень уж тошно. Виктор… Благодетель! Ох, и ненавижу я его!
Тася тут же спохватилась. По неписанному закону они не говорили о Викторе. Наташа поняла, и суровая складка залегла между густыми ровными бровями.
— Говори, Тася. Говори все.
— Сердце жжет! — чистосердечно призналась Тася. — Не могу я примириться, что он одним с нами воздухом дышит. Не успокоюсь, пока не уничтожу его! Вот пойти бы на эту вечеринку и насыпать ему яду в стакан с вином.
Наташа подавила вздох. Складка между бровями так и не разошлась.
Подробно расспросив Тасю, как она провела эти два страшных дня и что она собирается делать дальше, Наташа тихо сказала:
— Где наши больные, там и наше место.
— Скорее бы только! — вырвалось у Таси.
Дарья Петровна с удивлением наблюдала за дочерью, уже третий раз менявшей прическу. Во всяком случае в последнее время это на неё было совсем непохоже. Наконец Тася уложила косы короной, заколола их шпильками. Разглядывая себя в потускневшем от времени и сырости дешевеньком трюмо, она тихонько вздохнула: красота не приносила ей радости.
Сейчас, собираясь на бал, Тася вспомнила Виктора и ощутила почти физическую боль.
Когда-то у нее была вера в счастье, в большое, настоящее чувство. Резкий, неуступчивый юноша рядом с нею становился мягким как воск.
Когда Виктора не было, мысль о предстоящей встрече согревала ее. Казалось, у Виктора черпает она силы для нелегкой борьбы с деспотизмом матери.
Мысль, что она любила и человек, которому отдала целиком свое чувство, оказался предателем, вызвала взрыв такой боли, что Тася не выдержала и застонала.
— Что с тобой, Тасенька? Не заболела ли?! — тревожно спросила Дарья Петровна, заглядывая в комнату дочери.
— Я укололась булавкой, — сказала Тася.
Когда молодой унтер-офицер с розовым, чисто выбритым лицом ломаным русским языком сообщил, что он явился за фрейлен Тасей, чтобы отвезти ее на бал, и машина ждет около дома, — Тася уже успела взять себя в руки. Она сдержанно-спокойно простилась с матерью. Дарья Петровна залюбовалась дочерью, — никогда еще она не видела ее такой красивой.
Тася ушла, сопровождаемая унтер-офицером.
Дарья Петровна не знала, радоваться ей или горевать. Вдоволь наплакавшись, она уже собиралась ложиться спать, когда в дверь резко постучали. Вошел незнакомый немецкий солдат, высокий, с длинным угреватым лицом.
— Господин лейтенант Киреев приказали фрейлен Тасе сейчас же ехать на бал. Она слишком долго заставляет себя ждать! — заявил он, нагло рассматривая испуганную старуху. Видимо, гитлеровец выпил лишнее: его маленькие серые глазки мутно блестели, а угреватое лицо нездорово лоснилось.
Старуха сначала растерялась, а потом набросилась на солдата:
— Как так заставляет себя ждать? Да Тасенька, почитай, два часа как уехала. От нас до Кузьминых рукой подать. Я пешком хожу минут пятнадцать — двадцать, а она на машине. Небось, давно натанцевалась…
Солдат не настолько хорошо понимал русский язык, чтобы разобраться в щедро сыпавшихся словах. Он тупо помотал головой и повторил:
— Приказано фрейлен Тасе немедленно ехать!
— Да говорю же я тебе, бестолковый, — рассердилась Лукина, — Тася моя уже часа два на балу.
Гитлеровец вдруг скрипуче расхохотался и направился к внутренней двери, которая вела в спальню.
Дарья Петровна решила, что он заблудился и, остановив его за рукав, указала на выход.
Грубо оттолкнув старуху, солдат рванул дверь спальни и вошел туда. Дарья Петровна поспешила за ним, ничего не понимая. Она со страхом смотрела, как он присел на корточки и заглядывает под кровать.
«Неужто Таську ищет? До чего ж бестолковый! Никак с ним не договоришься. А не случилось ли что с Тасей? На машине поехала, может, разбилась? Сходить самой узнать?»
Она спросила у солдата, прилежно заглядывавшего за небольшой платяной шкаф, стоящий в углу спальни:
— Где господин Киреев? У Кузьминых? — и, получив утвердительный ответ, решительно потребовала: — Веди меня к нему, я сама все расскажу.
Солдат снова захохотал. На этот раз даже с каким-то присвистом.
— Куда нужна старая господину лейтенанту? Дочку давай!