Киреевы
Шрифт:
Федор Матвеевич как раз находился в отряде, когда там появились Наташа и Тася. Им пришлось в тот же день приступить к своим обязанностям — вместе с доктором Шумилиным бороться за жизнь тяжело раненного бойца. Боец не приходил в сознание. Он был еще совсем юн. Светлые как лен пушистые волосы падали на горячий лоб.
— Надо обрить его — мешают волосы, — сказал Шумилин. За это дело взялась Тася.
— Смотри, Наташенька, совсем ребенок! — воскликнула она, когда снятые ножницами и бритвой льняные волосы легли на аккуратно подстеленную газету, а маленькая голая голова на тонкой шее откинулась на подушку.
— Проклятые звери! Убить такого… вырвалось у Наташи.
Тася припомнила детство, деда, старого и ласкового, с такими же не по возрасту живыми серыми глазами, как у доктора Шумилина. И ей и Наташе было хорошо в обществе умного и чуткого старика.
От Федора Матвеевича они узнали, что в деревне Заречье лежит Лидия Петровна Соколова, сестра Юрия Петровича. Прежде чем она попала туда, под охрану своих, советских людей, несчастную мучили в фашистском застенке, требовали признаться в связи с партизанами.
«Брат — известный летчик, наверно, не случайно осталась в городе», — предполагали гестаповцы. Убедившись, что Соколова не имеет никакого отношения к народным мстителям, они отправили истерзанную женщину на работы в Германию. Вместе с другими ее погрузили в теплушку. Дорогой на поезд напали партизаны и освободили всех насильно угоняемых советских женщин.
Лидия Петровна тяжело болела. Шумилин боялся за ее жизнь. Он не разрешил Наташе и Тасе повидать Соколову.
— Малейшее потрясение для нее смертельно опасно, — предупредил Федор Матвеевич. — Обождите немного, когда ей станет полегче.
— Да и не к чему рисковать и собой и Лидией Петровной, — добавил он. — Навещать в деревне небезопасно, там все наперечет, новый человек заметен.
С ним нельзя было не согласиться.
С первых же дней жизни в партизанском отряде Наташе и Тасе пришлось много работать. Участились партизанские вылазки, и число раненых увеличилось. Здесь находилось также большинство их прежних пациентов. Правда, всех тяжело больных уже отправили самолетом на Большую землю.
Но хотя времени для дум о своем личном оставалось совсем немного, Наташа сильно тосковала о сыне. Живя в оккупации, она смирилась с тем, что даже не имеет права мечтать о том, чтобы сын был вместе с ней, но сейчас, когда она попала к своим и ждала скорого прихода Советской Армии, а с ней и освобождения города, мысли о сыне приходили все чаще и чаще. Об этом знала только Тася. Девушка стала для Наташи самой близкой и дорогой младшей сестрой. И горе, и радость у них были общими. Тася беспокоилась о матери. Она узнала, что Дарья Петровна исчезла в тот же вечер, когда Виктор и капитан Ауэ приезжали с обыском на квартиру Лукиных.
Кузьмич успокоил Тасю:
— Мать твоя у надежных людей спрятана. Скоро освободят город, вот тогда она и объявится.
Наташа и не подозревала о самоубийстве мужа. Ее мучило, что она оставила его одного у фашистов и даже не простилась с ним. Но сказать ему, хотя бы намекнуть о предстоящей разлуке не имела права. Ведь и Сергей не очень-то делился с ней подробностями диверсионной работы. Сейчас, когда Глинский был далеко и в опасной обстановке, Наташа думала о нем гораздо лучше и искренне огорчалась, что невольно причинила ему столько горя.
«Прости меня, Сережа», — мысленно просила она.
Скоро в партизанском отряде стало известно о самоубийстве инженера Глинского. Кузьмич предупредил, чтобы все молчали об этом в присутствии Наташи и Таси.
«Виктор откроется, тогда ей полегче будет эту тяжесть принять», — решил комиссар отряда.
Но случилось так, что один из партизан, долгое время находившийся по заданию в городе, вернулся в отряд и, увидев Наташу, рассказал ей подробно и о действительной роли Глинского, и о его позорном конце.
Удар был страшен. Наташа хотела что-то сказать, но темнота окутала мозг…
С трудом ее привели в сознание, и долго еще она не могла не только двигаться, но и говорить.
Федор Матвеевич настоял, чтобы с первым же самолетом Наташа вместе с Лидией Соколовой и другими тяжело больными и ранеными была отправлена в Москву.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Николаю Николаевичу пришлось на несколько дней оторваться от своего самолета-гиганта. По заданию командования он вылетел во второй гвардейский корпус Авиации дальнего действия. Летчики этого корпуса бомбили врага на самолетах «К-1». Теперь, когда дизели заменили бензиновыми моторами, «К-1» работал безукоризненно.
Новая мощная бомба потребовала кое-каких изменений конструкции машины. В первую очередь необходимо было переменить на самолете замки, рассчитанные на бомбу меньшего калибра. Бомболюк немного не закрывался — этот дефект следовало устранить.
Работа была несложная, но в условиях прифронтовой мастерской она то и дело тормозилась из-за отсутствия необходимых мелочей.
Приходилось изощряться: искать замену. Николай Николаевич по обыкновению увлекался и увлекал других. Темпы набирались отнюдь не за счет качества. Все делалось солидно, крепко, машину снаряжали для ответственной боевой работы. Предварительно ее должны были испытать и над аэродромом и во фронтовой обстановке.
— Кто будет проводить испытания? — спросил Николай Николаевич командира корпуса, когда работы подходили к концу.
— Изменения, в сущности, незначительные. Могли бы обойтись своими летчиками. Вы же знаете, какие у нас есть прекрасные мастера летного дела. Но командующий вчера сообщил мне, что посылает к нам подполковника Соколова, поскольку он испытывает ваши машины с момента их рождения, — сказал генерал.
Значит, ему предстоит встреча с Юрием… Сколько времени они не виделись… Давно, очень давно…
«Головин почему-то ничего не сказал мне, когда я ехал сюда, — удивился было Николай Николаевич. — Впрочем, это естественно. Он уверен, что Соколов по-прежнему мой близкий друг, притом летчик-испытатель первоклассный. Какие же колебания могли быть у командующего?»
Соколова тоже волновала мысль о предстоящей встрече с Николаем Николаевичем. Приказ о направлении в гвардейский корпус для испытаний «К-1» он выслушал молча.
Что мог он сказать? Нельзя же путать личные отношения с воинской службой. Хотя он дорого бы дал за отмену этого приказа.