Китайские миллионы

Львов Аркадий Львович

«Кто? — думал Будимирский. — Нина? Нет, — я ее зарезал только что… Иза? Ситрева? Не догадаюсь… Раскрою глаза чуть-чуть… Проклятие…» — в объятиях своих Будимирский держал труп задушенного им лейтенанта Прокофьева… С диким криком, в холодном поту, пришел в себя Будимирский и, как сумасшедший, ничего не понимая, оглядывался, не узнавая обстановки. Он приподнялся на диване, и блуждающий взгляд его упал на футляр от трубки для опиума. — «А! — вспомнил он все. — Какое сладкое начало и какой отвратительный конец… Это оттого, что я маленькую дозу взял, нужно шарик побольше». — Шатаясь, подошел Будимирский к камину, раздул уголь и положил на него в трубочку новый «заряд», двойной…

Его теперь не тошнило уже, — он жадно втягивал в себя отраву и уже после трех больших затяжек перестал сознавать окружающее, перешел вновь в мир грез и грязи… Он несся вперед с быстротою

локомотива, мимо длинного ряда, бесконечного ряда женских тел, манивших его к себе, ловивших его и старавшихся остановить его безумный бег, но ни они остановить его не могли, ни он не мог остановиться, пока не ослабел и не упал… На самом деле упала трубка из его рта… Он упал, и тогда эти миллионы раздетых женщин бросились на него, и началась гомерическая борьба из-за него, а он любовался их торсами, пластикой и потоками крови, лившейся из этих красивых тел и затоплявшей его… Он полон был желаний, но сердцем его владел панический страх и, спасаясь от моря захлестывавшей его крови, он взбирался по трупам выше и выше, на гору громоздившихся трупов, еще двигавшихся в агонии, еще теплых, купаясь в женской дымящейся и остро пахнувшей крови, едва освобождаясь от судорожно хватавших его за ноги рук умиравших… Но вот пролетел вихрь над сражавшимися, и в ореоле неземной красоты появилась над ними грозная Ситрева, и все, боровшиеся за обладание Будимирским, признали за нею права на него… Сразу вернулись к нему силы, бодрость, энергия, и он протянул к ней руки… Она была там, высоко, на ярком облаке, свет которого слепил ее, а между ним и ею в бешеной сарабанде гирляндами переливались маленькие в цветных халатах, высоко приподнятых, босоногие гейши с мандолинами в руках… «Они или я?» спрашивала Ситрева, но она казалась ему слишком блестящей, слишком красивой, недосягаемой, и его манило к этим точно выточенным круглым ногам с упругими икрами маленьких гейш, окружавших его и жадно смотревших ему в глаза… «Они? — спрашивала Ситрева, — да? — Бери же любую!» Но Будимирский не мог выбрать. Он чувствовал зверскую, неутомимую жажду, выхватывал из хоровода то одну, то другую, одну за другой, свертывал им головы как цыплятам, и пил их горячую кровь, испытывая адское наслаждение и жажду, жажду без конца… Но вот и «Желтая Роза»… «Довольно крови, выпей вот этого» говорит она и протягивает ему бокал с шампанским одной рукой, а другой обнимает его… Он пьет, и жажда его успокаивается, и под чарующую мелодию далекой музыки он начинает укачивать «Желтую Розу», кошечкой свернувшуюся у него на руках. «какую гадость ты качаешь, взгляни» нарушает мелодию Иза. Будимирский взглядывает и видит на руках своих синее распухшее тело Хако… Он опять вскрикивает и приходит в себя… Стемнело уже. На этот раз забвение продолжалось долго, и Будимирский поднялся совершенно разбитый… Руки его дрожали, тело ныло, память не работала, — ему хотелось пить и только пить. Выпив графин воды и освежившись ею, он кое-как умылся и, поборов свою слабость, вышел на террасу, не забыв, однако, хорошенько запрятать футляр с трубкой и флакон с шариками.

— Что с тобой? — воскликнула Иза, взглянув на него.

— Нездоров, простудился, должно быть… — вяло ответил он, кутаясь в пальто от свежего вечернего воздуха.

Иза повернула к его лицу рефлектор лампы и вскрикнула: — Ты опиум курил?

— Ты сошла с ума, Иза…

— Нет, я знаю… все признаки налицо… Несчастный, несчастный… Ты хочешь погубить себя…

Будимирский кисло улыбнулся, но нервная дрожь пробежала по его телу.

— Откуда бы я мог взять? — глупо оправдывался он.

— О, не лги, я докажу тебе это… Твой перевод готов…

— Какой перевод? — удивился Будимирский.

— Видишь?! Как все курильщики опиума, ты позабыл то, что происходило перед самым курением, — ты забыл сегодня, но ты помнишь вчера и раньше… Где мы были утром? Скажи…

Будимирский не мог вспомнить, но Иза убедилась уже, что не ошиблась. Она немедля отвела его в комнату, заставила раздеться, растерла все тело его каким-то спиртом, дала ему выпить чаю с чем-то пахучим и растерла шею сзади и лопатки какою-то мазью, подействовавшей на тело как горчичник. Затем она сделала ему горячую ножную ванну, держа на голове его холодный компресс, и оставила его комнату только тогда, когда Будимирский заснул крепким, здоровым сном.

Когда-то, — давно это было, — в Периме Артур Гриффит, ее несчастный друг-англичанин, попробовал опиума и жестоко страдал потом. Пароходный доктор-англичанин быстро поднял его на ноги, и она переняла от этого доктора его способ лечения.

Утомленная

и угнетенная, — надежды прошлой ночи рассеялись, как дым, — заснула и она.

XII. Инструкция Ситревы — Еще жертва

Иза, плохо спавшая ночь, бледная и осунувшаяся, безучастно выслушивала утром за кофе упреки старой дуэньи по адресу Будимирского, конечно, когда появился и он, прекрасно выспавшийся, цветущий и сияющий, весело поздоровавшийся с Изою и даже отпустивший шутку в сторону старухи.

«Ну и бык», — подумала она. — Вчера, по запаху, пробивавшемуся из комнаты авантюриста в коридор, она догадалась, что он накурился опиума, а потом хлопоты и возня Изы с ним убедили старуху в ее догадке, и теперь она поражена была выносливостью этого атлета, и его сила, здоровье и красота почти завоевали старуху-дуэнью, когда-то тоже красавицу не из заурядных.

— Милая, пошли сейчас же твою «феску» в Гон-Конг узнать точно, когда ожидается пакетбот из Банкока. Поторопи его, пожалуйста! — просил Будимирский, попивая кофе и съедая несметное количество маленьких пряных лепешек, печеньем которых справедливо гордилась старуха.

Иза вздрогнула, вспомнив, зачем ему этот пакетбот, но возражать Будимирскому было прежде всего бесполезно, и она вышла отдать приказание.

Осеннее утро опять было тихое и солнечное, и Иза, вернувшись с берега, позвала Будимирского на террасу.

— Друг мой, выслушай меня без возражений, — начала она сердечно и тепло. — За что ты меня так огорчил вчера, неужели ты не знаешь, что опиум, это — гибель…

Будимирский, молча улыбаясь, взял Изу, как ребенка, на руки, посадил ее к себе на колени и, гладя ее по головке, засыпал ее добрыми пустыми словами ласки, согрел ее лаской и не дал ей говорить.

Зачем ему говорить все это? Он все прекрасно знает. Он — эгоист и здоровье свое бережет… Ему нужно было попробовать только, нужно было знать, в чем дело, — может быть, это знание когда-нибудь пригодится… Она может быть покойна, — он никогда не будет больше курить это зелие, но… он его не выбросит, спрячет для других… «В домашнем обиходе всякая дрянь пригодится» грубо шутил он; но если такие шутки не могли успокоить Изу, — предусмотрительность Будимирского казалась ей зловещей, — ее успокаивали горячие ласки, эти лучистые черные глаза, из которых в нее переливалась какая-то сила и животный покой, убивающая нравственное волнение, рассеивающая думы, всю ночь и все утро тревожившие ее…

Вчера сердце ей подсказывало, что он ей изменил, а теперь она сама потянулась за его лаской…

Слабая воля покорилась сильнейшей. Будимирский еще раз поцеловал Изу и сразу вызвал ее к действительности, спросив, сделала ли она вчера перевод. Она вздохнула, как бы проснувшись, и принесла ему мелко исписанный лист.

Будимирский жадно стал читать строку за строкою.

«Во имя Великого Будды, во имя всех его небесных и земных сил, во славу Востока, ради светлого будущего сынов его и на погибель Западу!

«Да будет все нижесказанное облечено глубокой тайной от всех непосвященных, да хранят эту тайну братья наши Хако и Моту, которым мы доверяем ее, и посылаем их в Европу для дела, требующего от них благоразумия, силы, твердости, хитрости и слепой преданности. Мы верим им. Да поступают они так, как великий Будда и долг повелевает им.

Преданный делу нашему и враг соотечественников своих, мудрый и сильный иноземец, имя которого бесполезно здесь упоминать, ибо оно будет изменено по нужде, но приметы которого вам, братья, известны и которого мы будем в сношениях наших называть уполномоченным, едет в Европу с тайной миссией, от успеха которой зависит все наше будущее. Мы доверяем ему лично безусловно, но он один и при нем будут большие суммы денег, до которых так жадны люди Запада, и вы, никогда не выдавая себя, должны повсюду следовать за ним и невидимо, насколько это можно, хранить его личность и все, что он везет, устранять всякого рода препятствия с его пути и доносить для передачи мне на имя пекинского или тиен-тзинского японского консула о всех его успехах и неудачах. Доверяя вполне «уполномоченному», мы памятуем, однако, что он человек, мужчина западного воспитания, который ради дела, даже будучи свято предан ему, не способен побороть плоти своей и предупреждаем вас, что вы особенно зорко должны наблюдать за женщинами, с коими он будет встречаться и немедля устранять их решительно, раз вы увидите, что его отношения с ними грозят делу или что они оказывают влияние на него, вредное нам в каком-либо отношении.