Китайские миллионы
Шрифт:
Словом, авантюрист, по обыкновению, не задумывался и готовился к четырехнедельному плаванию, как к загородной прогулке.
В свою очередь Иза шла, куда влек ее фатум, предопределение или приказание старцев-махатмов… Ей все равно было, и она молча наблюдала, как старуха-кормилица ее, плача и причитая, укладывала ее платья и белье в чемоданы… Не суждено ей пожить с Изой, которой она мать заменяла… не суждено… То с отцом по морям рыскала, потом с… мужьями… Два раза лишь здесь, на родине, побывала, да и то теперь не пожила, а так только заглянула, чтобы показать ей, старухе, какого молодца выудила где-то… Не сдобровать с ним Изе… ее старое сердце чует. Злодей он, — всего от него ждать можно и если он еще не убил никого, то убьет… Глаза такие… Отпустила бы его Иза на все четыре стороны да зажила бы в отцовском домике, а то… вон третьего дня, когда Иза в городе была, приезжал дон Андреа, — прямо говорил: женился бы. И что лучше: умен, пригож, богат, —
А Иза, ни слова не слыша из этих речей, вперив глаза в одну точку, галлюцинировала…
Перед ней высилась крутая каменная стена, колоссальная скала, подымающаяся в далекую высь, блестящая, залитая горячим солнцем, а сзади ее та же скала падала в бездонную пропасть, из которой едва-едва доносился шум бешеного потока… Она стояла на дорожке, пробитой по щеке скалы, — дорожке, по которой только человек и мог пройти, перед входом в пещеру, стояла на коленях, умоляя разрешить ей войти в эту пещеру, уйти от мира, посвятить себя великой науке, очищению, приготовлению к вечной будущей жизни… Мольбы ее были тщетны… Старец, не выходя из пещеры, жестом отстранял ее и качал головой, как бы говоря: «Не время еще»…
— Учитель! Ради Всесильного, скажи мне одно лишь — настанет ли для меня это время, — воскликнула Иза полным голосом, и голова старца качнула утвердительно.
— Что ты, что с тобой, дитятко мое? — перепугалась старуха дуэнья.
— Ничего, ничего, милая, привиделось, — ободрила ее Иза, сразу успокоенная, обрадованная ответом. Она знала, что ей не привиделось, что, оставаясь здесь, она была там своим астральным телом, — она еще ощущала жар раскаленной солнцем скалы, чувствовала прохладу, веявшую из пещеры, аромат диких цветов, вившихся на скале… Но спокойствие ее было минутное, — она поняла, что делает старуха, вспомнила Будимирского, кровь, предстоящее ей неизвестное, быть может, гнусное, отвратительное будущее, и снова на нее столбняк напал и снова она, бросив окружающее, перенеслась туда… Теперь она стояла с другой стороны скалы, в священной роще, у дверей маленького грубо сложенного из камней храма, перед тем же старцем с омертвевшим лицом аскета, на котором огнями горели глаза лишь…
— Ты знаешь, как я страдаю, — молила она его, — ты знаешь, что я вынесла и что еще вынесу, покорная воле судьбы. Ты успокоил меня, сказав, что я вернусь сюда, но окрыли же мою надежду на эту уверенность, скажи еще мне, доверши милость твою, — скажи, скоро ли я вернусь сюда, долго ли мне еще страдать. Ты можешь это, и от знания этой тайны будущего моя покорность не изменится… Подыми завесу эту…
Старец опустил голову, долго молча смотрел в землю, долго смотрел потом в глаза вопрошавшей и ответил:
— В этой твоей жажде возвращения сюда уже таится непокорность, ропот… но да простится тебе это за страдания твои. Я отвечу тебе на вопрос и отвечу больше, чем ждешь ты… Через 9 лун ты будешь здесь, но недолго пробудешь с нами и снова уйдешь в мир, на этот раз ради славных подвигов, благородной жизни…
— Но совсем, совсем когда я буду с вами, когда вернусь к вам, чтобы навеки остаться и приобщиться истине…
Иза не кончила: образ старика, храм, роща, ярко-голубое небо точно растаяли пред ней… Она опять сидела с руками, сложенными на коленах перед старухой, возившейся с бельем…
— На этот раз ради славных подвигов, благородной жизни… В ожидании духовного вечного блаженства это лучше, чем настоящая, противная Богу и людям жизнь… Будем верить и ждать…
Она встряхнулась и деловым тоном заговорила с кормилицей, погладила ее по голове и подарила ей минуту счастья, сказав, что, где бы она ни была, она будет помнить о ней и еще вернется, еще увидит ее, что еще будут ясные дни…
Когда вечером, совсем уложившись, она сошлась с Будимирским на веранде, то вид его вызвал в ней одну лишь мысль: «Недолго мне с тобою быть»… Эта мысль неотвязно стояла в головке ее и во время долгого переезда по заливу до рейда, на котором под парами стоял готовый к отплытию «Indo-Chine», и в ту минуту, когда, нахлобучив сомбреро на глаза и закутав нижнюю часть лица, Будимирский пробирался по трапу на палубу, а оттуда в каюту, предоставив Изе все хлопоты с кассиром и прислугою кабины… По заранее установленному согласию, Иза заняла очень удобное отделение из трех кают, — две крайние являлись салонами Изы и Будимирского, средняя же их общей спальней, дверь из которой в коридор была заперта наглухо. Этот неоценимый в дальнем путешествии комфорт стоил им «положительные пустяки», по словам авантюриста, 4800 франков, и среди пароходной прислуги сразу поставил его на положение странствующего Креза, который скоро заинтриговал и все прочее разнообразное население пакетбота. Уже на другой день за lunch’ом два американца, отправлявшиеся в Коломбо, увидя красавицу Изу и узнав, что «муж» ее болен, подержали крупное пари о том, кто ее муж… Ботльбридж, типичный янки, владелец чайной плантации на Цейлоне, утверждал, что муж красавицы
И горничная и лакеи, южане из Марселя, весело хохотали, находя это «rigolo» и по-американски и, конечно, клялись, что никому не выдадут, какого цвета борода «de сe pauvre malade»… Еще пуще хохотал Будимирский, узнав от Изы о том, какое оживление внес он своей особой в монотонную жизнь парохода. «Вот черти», думал он, «с таким народом жить можно. Жаль, что мне теперь денег не надо, а то бы я сам за себя сыграл бы и обыграл всех… А впрочем… не устроить ли им штуку»… В голове его зароилась мысль, как бы подшутить над игроками, и вскоре выработалась штука, конечно, подлая…
Три первые дня пути до Сайгона Иза мало видела даже Будимирского — он зачитывался с утра до ночи приносимыми ею английскими французскими книгами из пароходной библиотеки и раз по десяти в день рассматривал в зеркале, когда, наконец, усы его перестанут иметь вид отпущенных после бритья, а Иза целые дни проводила в салоне и на палубах, всегда окруженная космополитическим обществом пароходов дальнего плавания, — обществом в большинстве милым, воспитанным, окружавшим ее особым вниманием и как красавицу и как жену «больного джентльмена», возраст которого всех волновал. Игра все время продолжалась, но котировка колебалась слабо; только перед самым Сайгоном «стариков» было 8 против 3-х «молодых», потому что в разговоре с кем-то Иза шутя проболталась о том, что она «в третий раз замужем», из чего было выведено заключение некоторыми, что «больной джентльмен», должен быть стариком, — молодой не женится на вдове от 2-х мужей, во всяком случае шансы за «старика» увеличились.
«Кому дать выиграть, — думал в это время Будимирский, — я там никого не знаю… Да, черт бери… в Сайгоне садятся, конечно, французы, на Сингапуре, конечно, англичане… дам выиграть французам».
На четвертый день, рано утром, в Сайгоне действительно село несколько французов, между которыми был коммивояжер богатой марсельской фирмы, Рауль Бониве. За первым завтраком уже он посвящен был в разыгравшееся на пароходе пари и на предложение англичанина-соседа записаться, стал расспрашивать подробнее о «больном джентльмене»…
В разговоре англичанин назвал больного «пассажиром каюты № 9», и в голове Бониве как молния мелькнуло воспоминание… Ему дана была каюта № 12, — он шел по коридору за лакеем, несшим его чемодан и сак и, не доходя до его каюты двери за три-четыре, да, наверное это был № 9, дверь этой каюты как раз в ту минуту, когда Бониве с ней поравнялся чуть-чуть, на одно мгновение открылась, и Бониве прекрасно мог заметить высокого брюнета лет 30–35 не больше, с небольшими усами, и довольно гладко остриженными волосами… Сердце Бониве сильно забилось… холодный пот выступил на лбу… Очевидно, он один видел этого «больного джентльмена»… Выигрыш обеспечен, но… честно ли это будет?..