Клинок без ржавчины

Лордкипанидзе Константин Александрович

Но я, пишущий эту повесть, я-то знаю, что одна эта вера не могла побороть преданности хозяину.

И жалость бы не помогла (рыжего в тюрьме сгноят), и врожденная душевная чистота (доносчик — не человек), и даже страх (грех не останется безнаказанным).

Гаянэ сама не знала, как называется то чувство, которое помогло ей, простой, необразованной девушке, удержаться на волоске. Она слепо, без оглядки доверилась своему чутью, как новорожденный доверяется материнской груди.

Более того: знаете, что подумала служанка Гочи Калмахелидзе: «Хорошо еще, я не сказала дяде Васико, что у того парня одна бровь белая!»

—

Ты что, оглохла? — погруженная в свои мысли, Гаянэ не слышала, о чем ей говорит Начкепия.

— Вы что-нибудь сказали, дядя Васико?

— Что-то у тебя глаза блестят. Наверно, жар. Ступай домой, на ночь закутайся да пропотей хорошенько. А завтра я за гобой зайду.

«Все-таки он добрый», — мелькнуло в голове у девушки.

Должно быть, сам бог внушил Начкепия отправить Гаянэ домой, иначе еще немного, и она закричит, заплачет, бросится бежать без оглядки.

…Дверь открыла младшая барышня. Щеки у нее разрумянились, она с трудом переводила дыхание.

— У нас гости! Один иностранец… Все время танцевал со мной, и знаешь, что сказал? Я, говорит, весь мир объездил, а такой воздушной девушки, как вы, не встречал. А я знаешь, что ему сказала?..

Кетино не закончила, расправила подол розового шифонового платья и убежала.

«Что радость с людьми делает!» — устало подумала Гаянэ. Маленькая барышня была довольно невзрачная собой. Глаза какие-то тусклые, погасшие, словно незрячие. Зато, когда она чему-нибудь радовалась, глаза ее вспыхивали, сияние разливалось по лицу и бесцветная девушка так хорошела — не налюбуешься. К сожалению, Кетино унаследовала сварливый характер матери. Ничем ей не угодишь, все не по ней.

Гаянэ развязала мокрую шаль, сняла калоши и прошла на кухню, чтоб не столкнуться с гостями.

Из гостиной доносились звуки рояля и смех Кетино. В кухне распаренный Вахо нанизывал куски мяса на вертел.

— Ничего нового? — спросил он.

— Ничего.

— Даром время теряете!

— Что делать! Мне приказано, я выполняю. Кто у нас?

— Посмотри сюда! — Вахо указал на золоченое блюдо кизилового цвета.

— А-а! — догадалась Гаянэ.

У мадам Оленьки три столовых сервиза. Один самый простой и дешевый, им пользовались ежедневно, второй — для гостей, расписанный большими синими цветами, с серебряной каймой. Высокие хрустальные бокалы украшали белоснежную крахмальную скатерть и создавали в гостиной праздничную атмосферу.

Один только Вахо не любил дорогую посуду и, случалось, просил Гаянэ: «Не в службу, а в дружбу, принеси мне стакан попроще, не могу я пить из этого хрусталя, не дай бог разобью, Оленька тогда со свету сживет…»

Самый дорогой сервиз, фарфор, оставленный русским генералом, из буфета доставали только в особых случаях, когда розовую гостиную мадам Оленьки посещали «самые большие люди»: министры, иностранцы, выдающиеся общественные деятели.

Эта золоченая посуда цвета спелого кизила и впрямь была большой редкостью. Каждое блюдо, каждую тарелку украшал свой, неповторимый рисунок. Один узор не походил на другой, хотя все картинки изображали принцесс и принцев в шелках и бархате. Они играли на лютне на берегу реки, плясали на зеленой лужайке, кормили плавающих в озере лебедей, собирали цветы, сидели под раскидистой липой и плели венки. Гаянэ однажды долго разглядывала рисунки, пытаясь найти два одинаковых, но так

и не нашла. «Именно поэтому сервизу цены нет!» — любила повторять мадам Оленька.

— Ой, горе мне! — вырвалось у Гаянэ, когда она увидела на кухонном столе кизиловое блюдо.

Она знала привычки «великих мира сего». Сначала преферанс, потом ужин, после ужина снова преферанс. Часто четыре ненасытных картежника оставались за ломберным столиком до самого утра. Гаянэ глаз не удается сомкнуть, пока гости не уберутся. То подавай им горячий кофе, то сельтерскую, каждые полчаса выноси пепельницы. Гости мадам Оленьки куда лучше — члены благотворительного общества за полчаса напьются, наедятся и по домам!

Гаянэ только затем и спешила домой, чтобы спрятаться в своей тесной боковушке, хоть немного прийти в себя и собраться с мыслями. Посмотрите, на что решилась дочка куртанщика: скрыла бунтовщика! За волосы ее оттаскают, если только узнают об этом. Ей надо побыть одной…

На людях она может невольно себя выдать. Поэтому она и убежала от дяди Васико, от уличных прохожих, от дневного света — ото всех и всего. Страх совсем подорвал ее силы.

Послеобеденные часы в доме Калмахелидзе — самые тихие и спокойные. Гоча обычно просматривает газеты или дремлет в кресле. Кетино уходит на уроки музыки. Вахо сопровождает хозяйку к портнихе, парикмахеру или еще куда-нибудь — у мадам Оленьки дела не переводятся. На час или два Гаянэ все оставляют в покое. В надежде на это и спешила домой растревоженная девушка.

Нежданные гости разрушили ее надежды, но она и виду не подала; сидела возле очага, сложив руки на коленях, только изредка вздрагивала, словно от холода, вспоминая окно типографии. Оно так и стояло у нее перед глазами, куда ни взглянешь — оно тут как тут. Повсюду ее взгляд натыкался на него, словно не было на свете ничего, кроме этого пыльного окошка…

И все же она рада, очень рада, что скрыла от дяди Васико тайну этого окна. Сейчас именно эта радость пугает ее.

Вахо все возится со своими шашлыками и негромко напевает.

— Еще не сели за стол? — спросила Гаянэ.

— Сулаквелидзе ждут. Отчего у тебя вид такой растерянный? Не объяснился ли тебе твой сыщик в любви?

— Он мне в отцы годится, дядя Вахо! — ответила Гаянэ, сама удивляясь тому, что поддержала болтовню с Вахо. Может, это и к лучшему. Поможет ей скрыть волнение.

— Почему ты всех мужчин стариками называешь? Младенцу в люльке жена не нужна! — Вахо вытер сальные руки и налил себе вина из початой бутылки. — За чистую любовь! — провозгласил он, опрокидывая стакан.

— Устала я, дядя Вахо, сил нет, так устала.

— Об усталости ты после сегодняшнего вечера запоешь!

— Время ли приемы устраивать! Разве хозяину сейчас до этого? — Гаянэ прикусила язык: этого не следовало говорить. После того, что произошло возле типографского окна, сочувствовать Гоче было просто лицемерием. Гаянэ даже пот прошиб.

— Когда правительство в гостях, тут не до настроения. Гегечкори позвонил Оленьке и говорит: везу к тебе иностранцев, надеюсь на твое гостеприимство. Ясно? Я двух поросят отнес в пекарню, чтоб там зажарили как следует. Оленька пригласила повара из клуба. Погляди, какое он сациви приготовил, а потроха! Прямо с ума меня свел. Сейчас он во дворе барашка свежует; отведаешь, говорит, моего чакапули — пальчики оближешь.