Клинок без ржавчины
Шрифт:
Захарий обернулся.
У обрыва, с топором в руках, над большим только что сваленным деревом стоял высокий, слегка сутуловатый, седоусый горец.
Видимо, Захарий не сразу узнал его, потому что тот смущенно сказал:
— Это я, Закро.
— Цоги? — неуверенно спросил Захарий.
Они очень сдержанно, молча пожали друг другу руки, хотя по всему было видно, что оба рады встрече.
Пожав руки, они чуть-чуть отступили назад и молча начали свертывать цигарки.
— Давно мы не виделись, Цоги, — сказал Захарий.
— Давно.
— Ну, как ты?
— Да так.
— Что вы тут затеяли?
—
— И ты?
— И я.
— Никак не думал, что тебя здесь встречу.
— А я не один… Все наши здесь, они там, за перевалом, туннель пробивают.
— Чудеса, — пробормотал Захарий. — Значит, Алазани в гору потекла.
— В гору, — подтвердил Цоги.
Меня поразили глаза Цоги. Видимо, вдоволь всего хлебнул человек на своем веку. Глаза у него были уж очень какие-то спокойные, но не тем естественным спокойствием, что приходит от удавшейся жизни, а какие-то перегоревшие, что ли. В них было спокойствие пепла.
Они отошли в сторону и о чем-то тихо беседовали. Но тут подбежал паренек с красным флажком и велел нам поскорее ехать, пока там, наверху, подрывники не перекрыли дорогу.
Захарий и Цоги похлопали друг друга по плечу, и мы сели на лошадей.
Проехали мы немного. Лошади теперь с трудом карабкались по круче, и, как мы ни подтягивали подпруги, седла все время сползали назад. Мы спешились и повели лошадей на поводу к закрытому облаками перевалу. И тут я впервые в своей жизни увидел, как из-под синего, слежавшегося прошлогоднего снега бесшумно выбегают прозрачные, новорожденные ручьи.
Мы встретили еще одного паренька с красным флажком.
— Ну вот и вышли из-под обстрела, — сказал Захарий. — Теперь можно пообедать.
Мы развели костер из веток рододендрона. Этот стелющийся по земле кустарник — незаменимое топливо для альпийских пастухов. Не к чести других деревьев, даже сырой рододендрон быстро разгорается, и пастух в любую погоду может приготовить себе горячую пищу.
Вскоре в нашем котелке забулькала вода, и Захарий стал ворожить над ним, обещая сварить такие хинкали, какие тбилисцам и не приснятся.
— Послушай, Захарий, кто этот Цоги? — спросил я.
— Мой родич, из дальних.
— А почему тебя так удивило, что они дорогу строят?
— Эх, это долго рассказывать… Да и ни к чему старое ворошить.
— А я не могу забыть глаз Цоги, — сказал я.
— Да, повидали они, — вздохнул Захарий и снова надолго умолк.
— Не очень разговорчивый у меня проводник, — не вытерпел я.
— А я в рассказчики не нанимался, — сказал Захарий. — Но, пожалуй, тебе нужно это знать. Ты к этим людям с добром идешь.
Захарий принял самое горячее участие в моей поездке в горы. И вовсе я его не нанимал, он добровольно вызвался быть моим проводником, узнав, что мне поручено проложить телефонную линию в далекую Тушетию.
Печальная повесть о гибели маленькой горной деревни Орбели глубоко запала в мою душу»
Глава вторая
— Ради бога, выйдем скорей на воздух… я сейчас упаду, — шепнула Шуко своей подруге и еще раз попыталась застегнуть большой серебряный браслет на правой руке. Замок его раскрылся, когда они с Майей пробирались к хорам. Шуко боялась потерять браслет, подарок покойной матери, и крепко прижимала руку
— А ты продвинься немного и падай вон тому парню на руки. Посмотри, какой красавец, — сказала Майя, показывая глазами на молодого чеченца в белой черкеске. Но Шуко даже бровью не повела, хотя знала, что Майя не ошибется. Это она умеет — на любой гулянке, в любой толпе мигом найдет самого красивого парня.
— А ты посмотри, посмотри на него, Шуко, тебе сразу легче станет, — прошептала Майя и больно ущипнула подругу за ягодицу.
Шуко локтем оттолкнула Майю:
— Ты с ума сошла!
Они стояли на ступенях каменной лестницы, ведущей на хоры. В битком набитой церкви нечем было дышать. И не только потому, что этот сентябрьский день был не по-осеннему жаркий; но и оттого, что церковные старосты сегодня утром продали пятьдесят семь пудов свечей, и сотни больших и малых свечей сейчас, тихонько потрескивая, горели в тяжелых бронзовых подсвечниках, на каменных выступах перед иконами и на высоких колоннах; и оттого, что горцы и горянки из далеких деревень были по своему обыкновению одеты в тяжелые шерстяные домотканые платья, а на некоторых женщинах были платья из тонкой овчины, и запах пропотевшей шерсти, смешиваясь с густым, пряным запахом ладана, неподвижно повис под сводами храма.
У Шуко кружилась голова. Она устала от этой непривычной людской тесноты. Она впервые попала в церковь жителей долины и никогда не подумала бы, что это так скучно и непонятно. Вопреки ее ожиданию, здесь ничего интересного не происходило.
Плотно прижавшись друг к другу, вот даже браслет невозможно застегнуть, люди молча стоят и слушают раскатистый голос дьякона. Он что-то очень долго не то пел, не то говорил, но сколько Шуко ни вслушивалась, она так ни слова и не поняла. «То ли дело наш деканоз… Когда он выносит из маленькой часовни хоругвь из белого миткаля и обращается к нам, я все понимаю. Мы стоим под открытым небом на склоне горы и слушаем деканоза, а он просит нас, чтобы мы вели себя достойно. «Люди, — говорит деканоз, — я знаю, что не все вы братья друг другу, что между вами много раздоров и обид, но сегодня, прошу вас, не вспоминайте старые раны; ищите своих кровников и обидчиков в другом месте и в другое время. Мы пришли сюда, к часовне святого Георгия, молиться, а не драться, поэтому, прошу вас, успокойте свои сердца, веселитесь, пойте песни, танцуйте. Табор женщин будет устроен на левой стороне, мужчины останутся здесь, и смотрите у меня, чтобы ночью никто не вздумал лазить к женщинам. А сейчас, мужчины, нарубите дров, будем жарить баранов и варить пиво». Так начинает молебствие наш деканоз. А этот… не понимаю, чего он хочет. Даже засмеяться нельзя».
А временами Шуко просто не в силах удержаться от смеха. Когда они входили в церковь, на пороге лежали две женщины в белых холщовых платьях, с распущенными волосами. Они лежали ничком, и все, кто хотел войти в церковь, волей-неволей наступали на них ногами. Некоторые делали это осторожно, чтобы не причинить женщинам боль, но в давке это не всегда удавалось. И Шуко видела, как несчастные полураздавленные женщины корчились под ногами богомольцев. Но они дали обет и молча переносили пытку в надежде, что если выдержат до конца, то исполнится самое сокровенное их желание.