Клинок без ржавчины
Шрифт:
— Через Алазани, — не оборачиваясь ответил барышник, но, не пройдя двух шагов, обернулся и, растерянно улыбнувшись, спросил Цоги: —А зачем ты спрашиваешь?
— Лучше продай мне своего жеребца, а не то подстерегу тебя на дороге и дело с концом.
Все рассмеялись, все, кроме Майи.
— А ты, парень, видно шутник, — сказал барышник. Цоги повернулся к Майе.
— Как по-твоему, Майя, я шутник?
— Не нравится мне этот разговор, — сказала Майя. Антай взял Цоги за руку и повернул его к себе.
— Не сходи с ума, парень.
— Отстань, — сказал Цоги.
Шуко быстро сняла
— Этого хватит?
Барышник повертел в руках браслет и облегченно вздохнул.
— Бери, парень, коня. Конь, что огонь. Похитишь эту красавицу, не догонят.
Цоги растерялся. Неужели белый красавец все-таки достался ему? Но столько тяжких обид скопилось в его сердце, что он не совладал с собой.
— Отдай ей браслет, я не нищий! — крикнул он барышнику.
— Ты не сердись, Цоги, — сказала Шуко и слегка дотронулась до него. — Разбогатеешь, купишь мне другой браслет.
— Куплю… десять браслетов куплю! — захлебываясь от радости, закричал Цоги. Шуко смутилась и отступила назад. Ей показалось, что Цоги сейчас бросится к ней и на глазах у всех расцелует. Но Цоги, совсем как мальчишка, потерял голову, и, как-то странно покрутившись на месте, вдруг бросился к жеребцу и влепил смачный поцелуй в его горбоносую морду.
— Знаешь, Шуко, ты его от большой беды спасла сегодня, — шепотом сказала Майя, пока Цоги отсчитывал барышнику деньги.
— А ты думаешь, он вправду пошел бы на это?
— Глазом не моргнул бы. Но что ты скажешь отцу?
— Право, не знаю.
— Скажи, что украли. Прямо с руки сняли. Жуликов здесь полным-полно.
— Все равно достанется мне.
Глава пятая
В Грузии всегда любили коня и умели ценить искусных наездников. Но лучшими наездниками среди всех грузинских племен считались тушины. Кочуя с отарами от зимних пастбищ до высокогорных эйлагов, тушинец месяцами не слезает с седла. Конь для тушинца самый верный товарищ в его кочевой нелегкой жизни. Но Цоги не просто любил коня, он утверждал, что можно не иметь дома и все же называться человеком, можно не иметь пашни, не иметь овец и чувствовать себя равным среди людей, но не иметь коня — это значит находиться в жизни на самой нижней ступени. И вот теперь, когда он впервые сидел на своем коне, он ощутил в себе такое удиви-тельное спокойствие, как будто со всеми невзгодами и бедами уже было навсегда покончено.
Наступил вечер. По всему алавердскому полю зажглись костры. Запахло жареным и вареным. Теперь до самого утра будут пировать веселые богомольцы, если, конечно, у них еще осталось что-нибудь в бурдюках. Где-то несмело завели песню, где-то запищала зурна и забили в барабан.
Цоги ехал по самому краю поля, где было тише и малолюдней, потому что жеребец боялся огня и шума. Он шарахался от костров, приседал на задние ноги, и при этом новехонькое, еще не приладившееся седло скрипело на все лады. Скрип новой сбруи доставлял Цоги большое удовольствие. Душа его пела оттого, что он мог повернуть своего коня в любую сторону и ехать куда угодно. Таким свободным и независимым он себя не часто чувствовал.
Взошла большая яркая луна, стало светло как днем, даже звезд не видно. И вдруг
На траве блестят дождевые капли, они пахнут снегом. Цоги любит этот запах первого снега, и он его легко вылавливает среди множества иных запахов — едкого дыма, жареного мяса, маджари, новой кожи седельных подушек и конского пота. Цоги вдыхает всей грудью, этот запах молодого горного снега, и сейчас радующий его, как бывало в раннем детстве.
Костров на поле становилось все больше и больше, и ночь от этого казалась какой-то неправдоподобной, потому что там, где горели огни, было темнее, чем здесь, на краю поля. Сентябрьская полная луна колдовала над бессонным алавердским полем.
Барышник сказал, что жеребца зовут Кудрат. Басурманское имя. Цоги решил заново окрестить коня. Всякие имена и клички, одно красивее другого, роились в его голове, но Цоги упрямо твердил себе: «Нет, нет, без Шуко нельзя этого делать. Она хозяйка».
— Ты понимаешь, глупец, какая у тебя будет хозяйка, — громко сказал он, хлопнув жеребца по шее, но тому, видимо, не понравилось такое бесцеремонное обращение и он рванулся в сторону, едва не выбросив Цоги из седла.
— Но, но, — рассмеялся Цоги, — не дури. Успеешь еще ревновать.
Какой-то человек, слегка пошатываясь, вышел на тропу. В руках он держал моток тонкой веревки, которой пастухи обычно пользуются как арканом. Цоги сразу узнал молодого конюха из артели стригалей Алуду.
Вчера ночью стригали отогнали своих лошадей на заречное пастбище, чтобы они успели отдохнуть перед дальней дорогой.
— Здравствуй, Алуда. Ты за лошадьми идешь?
— Да. А тебя я не узнал. Ты как святой Георгий на своем белом коне.
— Нравится?
— Не знаю еще. Дай прокачусь, тогда скажу.
— Нет, парень. Сейчас коня у меня не проси. Родной отец воскреснет — и ему не дам.
— Дело хозяйское, — не обиделся Алуда. — Ну, я пошел.
— Шагай, шагай, Алуда. Приказчик велел, чтобы к утру все было готово. Эк тебя шатает, лишнего, брат, хватил. Смотри не усни под копной.
— Не беспокойся, Цоги. До рассвета пригоню лошадей, ты же знаешь, какой я быстрый, — похвалился молодой конюх.
Обогнув ограду монастыря, Цоги остановился у шалаша стригалей и, привязав коня, молча подошел к костру.
Людей у костра собралось немало, они сидели тихо, было слышно, как шипят сырые поленья в неярком огне.
Антай молча посторонился, приглашая Цоги сесть рядом с собой.
У костра сидела вся артель орбельских стригалей, с которыми Цоги отправлялся в дальнюю дорогу. Прямо на зеленой траве перед ними грудами лежали лаваши, зелень, горячие хинкали, стояли кувшины с вином, но никто не ел и не пил. Пастухи слушали народного стихотворца, старого чабана из Пшаветии Батыра Очиаури. Уйма морщин разбегалась на его лице во все стороны, но глаза Батыра блестели совсем по-молодому, может, от выпитого крепкого вина, а может, от удачной звонкой строки.