Клуб интеллигентов
Шрифт:
Уже три остановки проехал Тякис, держа ногу выставленной в проход автобуса, однако его элегантной обуви никто, казалось, не заметил. А может, и заметил, да только не ахнул, ошеломленный ее красотой, и не отвернулся от зависти.
— Заграничные? — спросил изящно прилизанный пассажир с желтым лицом манекена, и его глаза масляно заблестели.
Тоненькие, в ниточку губы Тадаса гордо покривились, и грянул густой голос:
— Индонезийские!
— Ах, ах! Видно, очень дорогие?
— Семьдесят.
— Ай-ай! А где, простите, купили?
— Получил по блату!
Желтое лицо манекена от волнения изменило цвет и заблестело, будто новый медный пятак. А бесцветный, вылинялый глаз уже нежно и осторожно ласкал меховую шапку Тякиса.
— А это, простите, тоже привозная?
Недовольно вытянулась гордая ниточка губ:
— Что значит «привозная»? Абиссинская. Прямо из Сингапура!
Манекен был потрясен окончательно — даже не заметил, что Тякис явно заблудился в географических широтах.
— О! — только и вымолвил изящно упакованный поклонник импорта и протянул портному руку: — Разрешите представиться? Сигитас Сейлюс. Художник.
Тякис неуклюже поднял свой шестипудовик с мягкого сиденья и протянул руку-булочку:
— Художник? Очень приятно. А что малюешь-то, так сказать, картиночки разные, открытки или стены красишь? Мне нужно комнаты перекрасить.
— Да я тут, знаете, в этаком художественном цехе, стало быть...
— Понимаю, понимаю. Касательно цены я мелочиться не стану.
Сейлюс застыдился, — ведь он все-таки художник, — однако гардероб Тякиса был так дорог и элегантен, что тут же развеял неприятное чувство. «Почем метр?» — хотел спросить художник, но не осмелился. А из карманчика пиджака Тякиса торчали целых пять авторучек — одна из них — восьмицветная.
— Вы в Каунас? — неожиданно осведомился Тякис.
— Нет — я здесь пересяду на другой автобус. Вечером.
— Тогда, сударь, — прямо ко мне. Только без отговорок! Есть заграничный коньяк, словом, поглядишь, как пролетариат живет.
Сигитас Сейлюс противился так нерешительно, что это, видимо, было лишь преувеличенно-вежливым согласием.
На своем дворе Тякис первым делом показал гостю занесенный снегом гараж, в котором под замком зимовала «Волга», потом оба, притоптывая ногами, вошли в квартиру. Тякис провел Сигитаса по всем пяти комнатам, небрежно кивнул на холодильник, модную мебель, телевизор.
— Барахло! — с горделивым презрением бросил портной. — Устарело все. Меняю ежегодно, а в этом году не успел. Придется после ремонта.
Словно в сказке, откуда-то из-под стола явились коньяк, кофе, апельсины. Тякис включил телевизор.
— Надоела эта паршивая собачья будка. Хочу цветной. Говорят, за границей давно цветное.
— Да, да, ах, за границей... Ах, ах, чего там только не выдумывают! — таял от уважения Сейлюс.
Хотя на стенах висели только семейные фотографии, вся остальная обстановка комнаты Тякиса была настолько современна и изысканна, что Сигитаса в первые минуты одолевало желание упасть на колени.
Его внезапно отрезвил голос портного:
— Так говоришь, искусству себя посвятил? Всяческую, стало быть кипучую жизнь изображаешь? Во славу радости, понимаю. А много ли, признайся, за это получаешь?
— От выработки ведь. Сколько сделаешь — все твое.
— Понимаю, понимаю. «Искусство могуче и чудодейственно» — или как там поется? Но я вот знаком с композитором Прекаласом... Сопляк! Ничего у него нет. Даже собственного дома не построил, — нитка губ Тякиса искривилась в ядовитом презрении. Лазурь глаз залила ирония.
— Простите, уважаемый. Прекалас — не композитор. Он — дирижер.
— Все одно. Черт бы побрал эту ветряную мельницу! А вот мой знакомый писатель Верезга пешком ходит. Нищий. Последний костюм донашивает.
— Но извините, Верезга — наш лауреат!
— Ну и что! Клоун, что он умеет — вечно сидит без денег. Вот бухгалтер нашей пошивочной мастерской уже третью виллу построил. И каждый день в новом костюме. Голова!
— Ого! Как же он скомбинировал?
— А у него блат кругом!
Сейлюс второй раз попытался устыдиться — таким маленьким почувствовал он себя у подножия олимпа Тякиса. А портной ликовал. Розовато-фиолетовое его лицо налилось до яркой красноты и лоснилось, как облупленное. Ниточка губ исчезла — Тадас благосклонно разинул рот, его язык удобно отдыхал на нижней губе. Но вот он внезапно шевельнулся, юркнул в свое убежище и уныло перевернулся.
— Не ценят теперь человека, господин хороший. Возьмем нашего закройщика — голодранец, босяк из босяков, а его в депутаты выдвигают, председателем профкомитета избрали! А что у него за душой? Даже холодильник не в состоянии купить!
— Именно, именно. Голодранцев уважают.
— И культура пропала, я вам скажу. Мало просвещенных людей. По субботам и воскресеньям организуем мы этакие выпивоны. Но собирается всевозможный сброд, всякие там хунвейбины. Разве они заметят, оценят приличного человека? Подаст тебе лошадиную, и лакай! А я их коньяками и ликерами опаиваю! — в голосе Тякиса прозвучала обида.
В это время на экране телевизора показалась какая-то сцена из спектакля, и все время молчавшая жена Тякиса несмело вставила: