Клуб интеллигентов
Шрифт:
Еще и еще раз ура! Теперь-то непременно что-либо выгорит! В соседней вилле остановились женщины, и не одна, а три, целых три дамы.
И все без мужей, без детей, как видно, незамужние. Говоря откровенно, меня прельщает только одна — стройненькая брюнеточка, а две другие для меня староваты: одна толстуха, а другая худоба, будто скелет ходячий. Вот мое сердечко и склоняется к юной брюнеточке... Хороша чертовка! Глаза большие, голубые. А фигура, а линии! Талия перетянута, как у пчелки, Венера против нее — деревенщина, свинарка. Счастье, само счастье разгуливает рядом со мной!
Сегодня вечером в парке она присела возле меня, на ту же скамеечку! Я весь размяк, не то покраснел, не то побелел, сам не знаю — хорошо, что были сумерки. Немного погодя она спросила: «Вы живете вот в этой вилле, правда?» И таким звучным и нежным голоском спросила, что, ей-богу, хочется послать всех, кто расхваливает соловьев, к черту. «Пусть бы она ругала меня день и ночь — подумал я, — все равно я слушал бы, любуясь ею. Пусть она, зайдя в магазин, ругалась бы самыми последними словами — я все равно без очереди отпустил ей самую лучшую отбивную и довеска бы не пожалел. Да что там — подбросил бы целых триста граммов».
Так мы тогда и познакомились. Она узнала, что я одинокий, неженатый инженер, а она — круглая сирота, телефонистка из Шяуляй. Родители во время войны погибли, никого близких нет.
«Хорошо, что не липовая артистка какая-нибудь, такая как раз по мне, — повторял я, трепеща от счастья. — Если и узнает, что я рядовой продавец, — легко будет объясниться». И имя такое звучное, модное — Джильда. Пригласила она меня на завтра вместе гулять и купаться в море! Сто раз ура! Из-за нее можно не только в море, в пропасть прыгнуть! Неважно, что я плаваю только своим стилем — одной ногой отталкиваюсь ото дна. Любящее сердце все поймет, все простит...
Как быстро летит время! Правильно говорят, что счастливые часов не наблюдают. Мы с Джильдочкой теперь почти все время вместе! И в море, и на берегу, и в кафе. Словом, летим на крыльях любви.
Одно только обстоятельство беспокоит меня: Джильдочка любит кафе, танцы, музыку, любит и винца отведать. Несколько раз уже довелось провожать ее до дому совершенно ослабевшую. Хлопнется поперек кровати, просит, чтобы раздел ее, но я все не осмеливаюсь. Тогда она выговаривает мне сердито: «Ну что ты за мужчина! Не люблю я таких!» Что ты с ней поделаешь! А главное, на другой день она снова мила со мной, хороша и ровно ничего не помнит. Пусть покутит, пусть порезвится в молодости, ведь все равно нас уже никто не разлучит, вместе зажжем мы семейный очаг и будем хранить огонь до скончания века. Только вот, черт подери, совершенно кончаются деньги, а на курорте еще неделю осталось прожить. Но что значит рубль против нашей любви! Возвращусь, стану к весам и снова сэкономлю. А теперь — да здравствует счастье! Да здравствует его творец Мартинас Майшимас!
Когда портится погода, идет дождь, прохлаждаюсь у своей Джильды. Потягиваем винцо, беседуем и милуемся. С каждым днем она мне все ближе и милее. О свадьбе еще не заикался, но чувствую, что долго не выдержу. Джильда познакомила меня со своими соседками — этой худобой Вандой и толстухой Онуте, но мы с ними не общаемся. Однажды только, не зная о чем говорить, спросил Джильду, почему Ванда так редко показывается на людях. «Она, бедненькая, не может, — смеясь, ответила Джильда. — Однажды пригласила ее, а она как закричит: «Ты что, хочешь чтобы я голой шла! Во что мне одеться? Перед отъезлом пошила четыре наимоднейших халата, девять платьев, несколько пар брюк, купальных костюмов, а теперь показаться в них стыдно! Вильнюсские дамы в такие же самые одеты, этакие попугаи! В одном вечернем платье только и могу еще в кафе выйти — такого фасона эти вороны разнюхать не успели. Как назло и американскую губную помаду в Каунасе забыла, а здесь такой не достать. Придется дать телеграмму мужу — пусть приезжает, хоть чемоданы поможет домой свезти». Толстуха еще пыталась подругу утешить: мол, наша соседка (то есть Джильда), хоть и скромно одета, а такого дуба (значит, меня, мужчину!) подцепила. Однако Ванда на это только сплюнула: «Тоже мне мужик! Дермо! Первый парень на деревне, темнота! Как гляну на него, меня всю в дрожь бросает: брюки, будто флотский клеш, пиджак допотопного покроя, прическа тоже...» Онуте также принялась вздыхать: «Боже, боже, ведь я похудеть приехала, а вот разносит, и все тут. Кажется, и гуляю немало, и купаюсь, и гимнастикой занимаюсь, питаюсь совершенно по-вегетариански, а вот совершенно задыхаюсь». — «А ты влюбись, поволнуйся и увидишь — сразу вес упадет!» — учила Ванда, а Онуте свое твердит: «Ах, милая, на прошлой неделе потеряла пятьдесят граммов, а на этой — два кило прибавила... Говоришь, влюбись. Да ведь не могу, дорогая, сил нет, сердце отяжелело». — «Раз вокруг других не можешь крутиться, то хорошенько подумай о своем муженьке. Он наверняка к другим похаживает. Все мужчины так делают. А ты приревнуй, начни его беспокоить, покоя ему не давай, вот твои телеса и подтают». — «Хорошо ты советуешь, — сказала Онуте. — Отправлю знакомой письмо, проверю. Может, он и вправду там какую-нибудь обезьяну завел?»
Закончив рассказ, Джильда добавила: «Теперь Онуте с нетерпением ждет письма и радуется, что уже чуть-чуть похудела».
Подходит, приближается конец отпуска — два дня всего и осталось. Наступает время прощаться с Палангой и с... Джильлой. Ах, какая жалость! Однако расстанусь я со своей милой ненадолго. Я решился: сегодня или завтра попрошу ее руки! Неважно, что Джильда сирота и без приданого: я человек широких взглядов. Ведь сегодня, допивая вино, купленное на остатки моих денег, она призналась, что любит меня.
Направляясь к морю, порешил: кончено, пробил час, тотчас посватаюсь! Вместе купались, радовались солнечным дням, пусть и дальше солнце светит нам обоим! Но внезапно я почувствовал, что тону. Тону, лежа на берегу, и ногой опереться не могу, не достаю дна. Дело в том, что к нам, таща за руку девочку, подбежал какой-то толстый гражданин и, задыхаясь, сказал моей Джильде: «Ах вот ты где! Быстро одевайся, Марите, поспеши, — наш Рамутис тяжело заболел. Машина у виллы ждет». А девчонка обхватила обеими руками колени моей будущей супруги и умоляет, едва не плача: «Мамочка, едем домой!» На меня толстяк никакого внимания не обратил. Джильда-Марите лениво накинула халат и ушла с мужем, помахав мне рукой: «Всего хорошего, товарищ Майшимас! Как видишь, мне надо спешить».
Когда я позже плелся мимо виллы Джильды-Марите, какой-то высокий человек, видимо, муж Ванды, грузил в «Зим» чемоданы жены. Онуте стояла на ступеньках и показывала подруге письмо, — очевидно, получила известие о неверности мужа, так как Ванда говорила: «Вот видишь, разве я не говорила? Какая ты счастливая! Теперь и впрямь похудеешь». Однако по лицу Онуте не было видно, что она очень радуется своему счастью. А я, как инженер-самозванец, должен теперь стать и изобретателем: придумать, как и откуда достать денег на билет до дома.
БОГАТЕИ
Кто говорит, что у нас перевелись богатеи, тот или сам богат, или, говоря попросту, здорово привирает. Богатеи у нас есть. Ореол денег еще не исчез, в его лучах еще не один гражданин любит погреться...
Случилось так, что с другого конца Литвы к своему родичу Грашису [18] с большой помпой прикатил на побывку в отпуск его дядя Пусрублис [19] . Не какой-нибудь поиздержавшийся дядька, а дядя богатый, кладовщик базы, ведущий дружбу с большим рублем.
18
Грашис — грош (лит.).
19
Пусрублис — полтинник (лит.).
Заслышав о появлении на горизонте дяди Пусрублиса, поспешила с поздравлениями и разменная монета — племянники Скатикас [20] и Варёкас [21] . Рыба, разумеется, некрупная — так, рядовые служащие конторы, без больших капиталов, балансирующие лишь на прожиточном минимуме. Однако дядю они знали хорошо: с пустым карманом к нему не лезь. Опозорит, высмеет, чего доброго, и от родства откажется. Скатикас с Варёкасом и раньше, в старые времена, богатством за дядей тянулись, тем только и избежали его презрения. Приобретет дядя чистокровного хряка, — они барана новой породы, купит Пусрублис радиоприемник, так они хоть велосипед, дядя сепаратор приобретет, племянники — бидончик, сметану от молока отделять... Из шкуры вон лезли, не уступали родственнички дяде, знали ведь: коли богат, так будь ты последней разиней, все равно ты и красив, и честен, и умен, и вообще вместилище всех талантов. Скатикас и Варёкас слышали, как однажды Пусрублис, не окончивший и четырех классов, разделался с известным врачом, образованным человеком:
20
Скатикас — полушка (лит.).
21
Варёкас — медяк (лит.).