Ключи и замки
Шрифт:
Бабушка сцепила длинные пальцы, унизанные большими тяжёлыми перстнями, которые свободно скользили на сухих пальцах между суставами, она привычно подвигала эти перстни и от камней искорками брякнули цветные солнечные зайчики. Украшений у бабки была целая сокровищница, она любила менять их, мне кажется, это была её единственная слабость, не раз я заставал её, перебирающей драгоценности и любующейся ими.
– Отлично, Всеслав, просто превосходно, – сказала она, наконец. – Ты повзрослел, ты научился хранить секреты. Вот и продолжай хранить их, иначе это придётся сделать мне. Похоронить эту тайну навсегда.
Она говорила так спокойно и холодно, что мне показалось, этот холод заполз внутрь меня и сдавил горло. Я не мог даже дышать. Я не мог поверить своим ушам.
– Ты всё понял? Ты женишься на той и тогда, когда я скажу, когда это будет нужно для нашей части света или даже для всего мира. Ли выйдет замуж, за того, кто будет нужен мне. И успокой свои эротические фантазии, если ты такой взрослый и разумный. Сумасбродство в нашей семье не приветствуется.
Я по-прежнему молчал, не в силах не только говорить, но даже вдохнуть. Бабушку это, очевидно, всё же взволновало, потому что она продолжила говорить:
– И не надо так смотреть на меня, будто ты увидел Левиафана. Когда ты на вершине, Всеслав, ты лишен свободы намного полнее, чем любой раб. Ты на вершине. Не только Севера. Ты будешь на вершине мира. Это стоит того, чтобы выбросить чувства на помойку. Это ответственность и труд. Привыкай.
Я смотрел на нее и думал, как она может произносить хоть что-то после того, как угрожала похоронить Ли? Ли!.. Господи, я не понимал, ни, где я, ни, что я такое. «Привыкай». Привыкать быть чудовищем?
Я поднялся на ноги и двинулся к двери.
– Да, Всеслав, ты завтра уезжаешь.
– Что?! – изумлённо проговорил я. Оказывается, ещё не всё.
– Ты уезжаешь в высшее училище для офицеров. Ты, Вернигор, должен окончить его, так полагается.
– Полагается? Что за… что-то я не помню, чтобы Всеволод окончил это училище.
– Всеволоду не сидеть во главе мира, как бы ему не мечталось в его честолюбивой голове. Его ограниченной фантазии не хватит даже на то, чтобы руководить курятником на ферме. Нет, Всеслав, тебе ровняться не на кого, кроме великих. Но ты будешь величайшим. Для этого надо приложить совсем немного усилий. Совсем немного.
– Немного усилий? Это каких? – мне хотелось добавить что-нибудь колкое, но я замешкался, подбирая слова в голове.
– Пока, я повторяю, пока слушай меня. Потом сам будешь знать, что тебе нужно делать. Всё, ступай, свободен, не мешай мне, – бабушка успокоено махнула рукой, в нетерпении прогоняя меня. Вспыхнувший экран компьютера осветил ее лицо голубоватым светом, всё, моё время исчерпано. Я должен стать таким же…
Я вышел в коридор как робот, не думая и не чувствуя ничего. Ко мне подошёл кто-то из рабов, я даже не узнал, кто именно, и сказал, что мои вещи упакованы и мобиль меня ждёт у крыльца. То есть, я должен уехать немедленно. Немедленно…
У меня в голове сгустился странный липкий туман, в котором мысли не шевелились и даже не плавали, а слиплись в плотный клубок. Уехать сейчас. А Ли нет дома, я знаю, потому что она с утра говорила, что поедет с Кики выбирать школьную форму на будущий год. Я ещё спорил, что рано, что ещё полтора месяца лета…
– Госпожа Ли вернулась? – спросил я.
– Нет ещё, господин, –
Конечно, нет, пока они доехали, пока будут болтаться, Ли, как все девчонки, обожает наряжаться, вечером только возвратятся. Когда я буду уже… господи, где? Нет, это невозможно, этого просто не может быть, чтобы я уехал сейчас Бог знает куда. Невозможно. Невозможно!..
…Но оказалось, что возможно. Возможно. Возможно остаться без Всеслава, я осталась. Я тоже не предполагала, что такое возможно, что это вообще может быть. Он оставил записку мне, её тайно отдал мне один из рабов.
«Ли, я не смог даже дождаться твоего возвращения, бабушка настаивала, чтобы я уехал немедленно. Меня отправили в училище в Оссенхоф, почему и зачем именно сейчас ни днём, ни даже часом позже, я не понимаю, но я вынужден подчиниться. Если бы ты смогла приехать в этот проклятый Оссенхоф тайно от бабушки, мы бы встретились. Пожалуйста, Ли, приезжай, я просто не выдержу там без тебя. Я нигде не выдержу без тебя».
Вот такая записка. Он не выдержит… Будто я выдержу…
Мне хотелось плакать, и я плакала. Я плакала несколько дней, прячась в своих комнатах, или в саду. Там меня снова находил и успокаивал Серафим, сидел со мной подолгу.
– Серафим, как мне поехать в Оссенхоф? – спросила я его, наконец.
– Это триста километров, неблизко.
– Я знаю, посмотрела уже, – сказала я.
– Погоди с этим, Ли. Сейчас тебя никуда не отпустят, а Всеслава могут заслать еще дальше, по крайней мере, такой разговор я сам слышал, ваша бабка разговаривала с директором этого училища, Всеслав артачится там и порывается бежать, его вот-вот лишат свободы передвижения, там и так достаточно строго, всё же военное училище. Если он не перестанет показывать там свой норов, его отправят на Запад или Юг, а это другой конец планеты, а уж если ты предпримешь это безрассудное путешествие, то этой высылки не избежать, тогда вы и, правда, увидитесь нескоро.
– Что же делать, Серафим? – я посмотрела на него, вытирая слёзы, которые лились и лились мне на щёки, а мои глаза уже не помнили, когда не плакали.
– Проявить немного ума, в настоящее время ум – это терпение.
Терпение… Всеслав писал мне письма, которые привозил Серафим, а ему отвозил мои, мы не доверяли виртуальным средствам связи, как не доверила наша бабка, и все те, с кем она переписывалась, поэтому и мы пользовались древнейшим способом связи: посыльным. Нашим посыльным стал Серафим, он единственный, кому я полностью доверяла, и ему стал доверять Всеслав. Но на это уходило время, и часто отправлять Серафима из дома было тоже опасно, если бы хоть кто-то заметил его отлучки, это прервало последнюю связь с Всеславом. Так что приходилось ждать.
Эти конец лета и осень стали самыми страшными в моей жизни, до сих пор я не знала горя, кроме потери матери, но то горе мы пережили вместе с Всеславом, а теперь мы были разлучены. Отвлекалась я только учёбой, постоянными занятиями, от которых не отвлекалась ни на час, потому что иначе я сразу впадала в тоску.
Осень в наших высоких широтах тёмная и ветреная, всегда навевала на меня грусть, но в этом году это была не просто грусть, это настоящая невыносимая тоска, только с первым снегом стало немного светлее, но не в моей душе.