Ключи и замки
Шрифт:
– Афанасий, как там Ли? – спросила она меня.
И голос её, хоть и был слаб и прозрачен, но от него у меня потеплело сердце.
– Что ты молчишь? Как там моя девочка?
– Хорошо, – солгал я. Ли не была хорошо, её лихорадило, она очень ослабла, я опасался инфекций, хотя она была не подвержена болезням, но такие пытки мало, кто мог выдержать.
– Обманываешь… – тихо проговорила Ева. – Бедная моя девочка… я не смогла стать ей хорошей матерью. Всегда мечтала о дочери, с тех пор, как играла в куклы в детстве. Но… судьба несправедлива ко мне. Сначала оказалось, что я не способна иметь детей. Потом ты подарил мне сына, сделанного по заказу моей матери. Он, конечно, прекрасный ребёнок, но… он никогда не был близок
Я позволил себе коснуться её руки.
– Вы самая полноценная из всей вашей семьи, – сказал я.
Ева только улыбнулась, прикрывая свои прекрасные прозрачные глаза, полные тепла и света, как нежная голубая лагуна.
– Моя мать не так зла и не так холодна, как все считают, – тихо проговорила Ева, выдыхая.
И это были последние слова, которые я слышал от неё, потому что я вышел из палаты, в неё вошёл муж Евы, тот самый, которого ни во грош не ставила его тёща, но который притом был любящим мужем Еве, и нежным отцом их детям. Да, получалось, что этим двоим мало было дано для счастья, даже времени, но у них было то, чего не достаёт многим, очень многим парам, проводящим рядом всю жизнь, настоящая близость и нежность. Нет, правда, я не мастер наблюдать за людьми, но такой пары, как эти двое я ни разу не наблюдал. Я не люблю слова «любовь», потому что я его не понимаю, не знаю, не осознаю его значения, но, когда я смотрел на этих двоих, в моей голове возникало именно это слово «любовь». Так вот, я оставил их вдвоём, еще не предполагая, что больше не увижу Еву живой…
Глава 3. Облака сиреневого аромата
Я смотрела на кусты шиповника, которые окружали дом с этой стороны, их прорезали несколько дорожек, ведущих дальше, в парк, где были пруды и фонтаны. Один из них я слышала. Его не было видно сейчас отсюда, но шелест воды, падающей в бассейн, куда мы со Славой любили украдкой нырять в жару, я отсюда прекрасно слышала. Закрыв глаза, я представила сверкающие струи воды, похожие на подвески в украшениях Агнессы, бабушки Славы. Я знала, что мы с ним не брат и сестра, я услышала как она говорила об этом Еве, которую до того вечера я считала нашей матерью.
Я не нарочно подслушивала, но дети часто забираются туда, где никто не предполагает их искать и видят и слышат то, что совсем не предназначено для их ушей.
– Мама, я не хочу, чтобы Ли снова подвергали этим болезненным процедурам. Ты же видишь, мне не помогает. Не в этот раз, – негромко сказала моя мама своим мягким голосом, от которого у меня всегда всё согревалось внутри. Так было только ещё от голоса Славы, но он мой брат, так я считала до этой минуты.
– Мне плевать на Ли, она мне никто, не моя кровь, навязанный приёмыш. Ты моя дочь, а она всего лишь искусственно сделанная кукла. И если есть хоть малейший шанс на то, что ты выздоровеешь… Хоть один из нескольких миллионов. Я воспользуюсь им.
Мама, которая, оказывается, вовсе не была мне мамой, начала было горячо спорить, но бабушка, а теперь, оказывается, совсем и не бабушка, рассердилась и велела ей прекратить «нюни».
А я, не в силах сдержаться, тут же бросилась к моему брату Всеславу, которого только мне было позволено называть Славой, и, рыдая, рассказала о том, что услышала.
Слава сначала просто молча обнимал меня, растеряно и неловко, очевидно, ничего не понимая из моих бессвязных речей, перемешанных с рыданиями, а после, дождавшись, пока я отплачусь, и станет тихо, сказал вполне удовлетворённо:
– Ну и вот хорошо. Значит, будешь моей невестой, а то на ком мне жениться? – и сцепил свои пальцы, обнимая меня, будто закрыл в замок.
От его слов, наполненных такой уверенностью и спокойствием, и я сразу почувствовала себя тоже спокойной и умиротворенной даже. Мама и Слава были моими самыми близкими людьми. Даже сначала Слава, а потом мама и папа. И если после того, что мы узнали, он не стал считать меня чужой и лишней, то мне нечего бояться и переживать. Я выдохнула, переставая плакать и обняла его тоже. Слава прижался щекой к моей голове, выдыхая.
Но испытания на этом, оказывается, только начались. Боли в этот раз оказалось намного больше, терпеть пришлось и не плакать, потому что дядя Афанасий очень огорчался из-за этого. А маме притом лучше не становилось. По ночам Слава приходил ко мне в спальню, и мы сидели, прижавшись плечо к плечу, прижав спины к тёплому боку печи, и разговаривали тихо-тихо, не позволяя друг другу плакать, потому что оба чувствовали, что наша мама умирает, и мы ничего не можем изменить в этом. Слава не спрашивал, что там делают со мной в клинике дяди Афанасия, но, когда его не пустили ко мне, сказав, что я больна, устроил целое побоище у двери, но вошёл. У него было такое напуганное лицо при этом, что я собрала все силы, чтобы не показать ему, как мне плохо. Он и так страдал из-за мамы, и пугать его тем, что я тоже больна, я не хотела. Поэтому я слезла с постели и мы с ним сидели на полу, листая красивые старинные книжки с удивительными картинками. Мне было так больно, что застилало ум от этой боли, а может быть, от лихорадки, которая к ночи стала очень сильной, но я не показывала и виду, чувствуя его обеспокоенные взгляды…
…Может быть, Ли и не показывала виду, но мне не надо было показывать, я видел, я чувствовал, всем своим существом, что ей плохо и не хотел уйти и оставить её одну. Не хотел, потому что думал, что так развлекаю её и, может быть, ей станет легче, и просто потому, что я боялся уйти. Без Ли я остался бы совсем один. Никого не было больше такого, как Ли для меня в этом мире, вот сейчас она болела, почти не видела и не слышала меня, и я страдал. У неё не было сил даже смотреть на меня, не то, что отвечать на мои бестолковые вопросы и шутки. Но она смотрела, и отвечала, и смеялась ради меня. Чтобы мне не было так страшно, чтобы мне не было одиноко, мне хотелось плакать от страха, и от любви. Наверное, в эти дни, я впервые осознал значение этого слова, которое до сих пор мне ни о чём не говорило.
А в день, когда мама умерла, мы с Ли ещё не знали этого, никто в доме не знал, и я не знал, что Ли привезли домой и оставили в саду, потому что я в это время занимался верховой ездой. Да-да, двадцать четвертый век почти закончился, а этот способ передвижения был по-прежнему вполне актуален, несмотря на всевозможные мобильные средства. Потому что безлюдных пространств, где иногда нет возможности пополнить запасы топлива, ведь не везде есть источники воды, и даже солнечного, потому что солнце, как известно, не светит круглые сутки и круглый год, а живое существо, лошадь или человек, способно терпеть и быть выносливым, в отличие от механизмов, которые слово «терпение» не осознают и в электрические сигналы не переводят. Именно поэтому, несмотря на наличие тысяч роботов, они не заменяли людей.
Ли была в саду, а я нарезал круги на непослушном жеребце Облаке, белом, как облака, у Ли была серая в яблоках кобыла, которую я сам выбрал для неё, когда мы в прошлом году с отцом ездили на Восток выбирать нам лошадей в табун, я хотел высокого белого жеребца отдать Ли, но отец предупредил:
– Он чересчур большой и слишком норовистый, а Ли маленькая девочка, ни твёрдой руки, ни даже веса, чтобы подчинить этого коня. Возьми его себе, Всеслав, а для Ли мы выберем кобылу посмирнее.
– У Ли должна быть самая красивая лошадь, – упрямо насупился я, я вообще очень упрямый, иногда во вред себе и к досаде окружающих, только Ли сносила моё упрямство с удовольствием, подшучивала надо мной, и мне это нравилось. Она любила меня больше, чем даже я сам себя любил, потому что временами я себя ненавидел, а Ли обожала всегда.