Ключи счастья. Алексей Толстой и литературный Петербург
Шрифт:
Мечтатель и рыцарь
Образ Никиты тоже построен апологетически — с одной стороны, это типичный «дворянский мечтатель» наподобие толстовских ранних героев, Нарциссов Федяшиных и Аггеев Коровиных: он видит сны, путающиеся с реальностью, любит одиночество, подолгу играет и фантазирует, погружаясь в вымышленный мир путешествий, приключений, охотников, следопытов, индейцев. С другой стороны, это вовсе не мешает Никите быть решительно на стороне «живой жизни»: сухие отвлеченности отталкивают его, он сбегает с уроков гулять, упивается игрой. Он идеальный рыцарь, с которым легко отождествляется маленький читатель; не «оторван от народа», а предводительствует деревенскими мальчишками и уважаем ими; взволнованно и великодушно дружится с побежденным противником, думая, что бы ему подарить самое дорогое; решительно спасает друга от разъяренного быка; идеально влюбляется в девочку. Правда, завоевать ее ему помогает не только храбрость — тут более всего пригождается его таинственная склонность к фантазированию, то есть творчеству. Эта апология мечтателя в ладу с остальными полемическими акцентами повести.
Сиятельный граф от литературы
Отклик на «Зеленую палочку» в советской печати последовал незамедлительно. «Печать и революция» уже во втором номере за 1921 год поместила анонимную рецензию на парижский детский журнал, где он объявлялся безнадежно пассеистским и ретроградным предприятием:
Дон-Аминадо. «Зеленая палочка» («Наши» за границей).
«Le beau pays de France», приласкавшая
Весь былой «цвет» литературы пестрит среди сотрудников толстых, тонких и даже детских журналов.
Не забыли и о ребенке:
Выпускают журнальчик «Зеленая Палочка».
Кто только не «принимает ближайшего и постоянного участия» в нем?
Тут и Амари, и Бальмонт, и князь Барятинский [206] , и почтенный академик Бунин, и вездесущий Василевский [207] , и Куприн, и граф Толстой, и Судейкин [208] , и Лукомский [209] , и Игорь Северянин, и даже для пущего украшения два покойника — Боборыкин и И. Репин [210] (Цитирую изд. 1921 года).
Несмотря на мобилизацию всех дворянских, княжеских и графских сил, журнал худеет с каждым месяцем: это можно проследить даже по тем скудным 3 NN, которые имеются в нашем распоряжении.
На определенный возраст журнал, повидимому, не рассчитывает: по крайней мере сумбурный подбор материала не дает возможности определить предполагавшегося читателя. Просто — «для детей».
Но зато у журнала, кроме заработка для пишущей братии, нажива для издателя и «поддержка» для типографии «Земгора» (Союз Земств и Городов в Париже! sic!) есть и цели воспитательные, какие и надлежит, ясное дело, иметь каждому порядочному педагогическому изданию.
Подбирается материал ловко.
«Приключения Миши Шишмарева» [211] — бегство из Одессы, когда в город вступил «неприятель», — читай: большевики.
«Крепко помни о России» — постоянная глава в журнале.
Под этим общим подзаголовком мы имеем и высокопатриотический очерк «Москва» и «Старая губерния» и иное в таком же историко-бытовом патриотическом, православном духе.
«Под чужим небом прекрасных, но увы! чужих Парижа, Берлина, Лондона» — сладко мечтается и Лукомскому[,] и Денисову о Москве.
Но кроме весьма подробно перечисленных и любовно описанных церквей и духовные очи мало что останавливает. <…>
Даже стихи и те не обходятся без дворянско-родовых тем. Тут и дед в «родовой усадьбе» «Кут»; и «танцмейстер Франц Петрович, славный маленький горбун, которому развлечение приказал Grossvater дать сейчас»; тут и дворовый Петр, «которого раза три за речку посылали на бугор» посмотреть, не занесена ли дорога для катанья барчат.
Именно «крепко помни о России».
Лучшего совета несчастным ребятам и враг бы не дал!
<…> Единственное, из-за чего не жалеешь, что пробежал эти тоненькие тетрадки, которые отравляют сознание детворы, это — два-три по обыкновению удачных стихотворения Саши Черного и несколько веселых рисунков зверей Реми. <…>
От этого российского Парижа, от всей этой литературы веет ужасающей мерзостью запустения.
И не мудрено: «бывшие люди», прогоревшие спекулянты на власти, проходимцы всех мастей, ничего другого естественно дать не могут (Anon. 1921: 352–353).
206
Барятинский Владимир Владимирович (1874–1941) — драматург, театральный деятель, критик. В «Зеленой палочке» напечатал рассказ «Страшная история» (№ 5–6).
207
Василевский (He-Буква) Илья Маркович (1882–1938) — фельетонист, критик, в 1905–1907 гг. сотрудник сатирических журналов, издатель газеты «Свободные мысли», редактор журнала «Образование», в 1915–1917 гг. редактировал «Журнал журналов» (все в Петербурге). В 1918 г. издавал «Свободные мысли» в Киеве, в 1919 г. в Одессе издавал газету «Современное слово»; в 1919 г. в Константинополе издавал еженедельник «Русское эхо», в Париже в 1921 г. возобновил «Свободные мысли»; в 1922 г. переехал в Берлин, работал в «Накануне», в 1923 г. вместе с Толстым вернулся в СССР, заведовал редакцией журнала «Изобретатель». Расстрелян.
208
В «Зеленой палочке» Судейкин печатал свою графику. В Париже Толстой писал о творчестве Судейкина в журнале «Жар-птица» в 1921 г.
209
Лукомский Георгий Крескентьевич (1884–1952) — русский историк искусства и художник. Изучал русскую дворянскую старину: усадьбы, архитектуру русского классицизма, прикладное искусство и т. п.
210
Боборыкин Петр Дмитриевич (1836–1921) — знаменитый и плодовитый писатель-натуралист. В «Зеленой палочке» публиковал очерки о русских писателях — Достоевском, Л. Андрееве и др. Илья Ефимович Репин (1844–1930) был жив, но оказался эмигрантом — деревня Куоккала, где был его дом, осталась в независимой Финляндии.
211
Автором этой повести был Александр Александрович Яблоновский (Снадзский, 1870–1934), бывший политический фельетонист газеты «Киевская мысль» (1905–1916), с 1916 г. сотрудник «Русского слова», в 1918 г. опять в Киеве, в газетах «Утро», «Вечер» и опять в «Киевской Мысли», в 1920 г. — в Ростове, из Новороссийска попал в Египет, затем в Берлин, с 1925 г. в Париже. Сотрудничал в «Общем деле», «Руле», «Возрождении», «Сегодня» (Рига) и др. В 1921–1925 гг. жил в Берлине. На Первом съезде русских зарубежных писателей в Белграде (1928) был избран председателем Совета Союза русских писателей и журналистов. Повесть «Приключения Миши Шишмарева» А. А. Яблоновского, возможно, подтолкнула Толстого на соревнование, и результатом был рассказ о Никите Рощине.
Анонимный, но уверенно себя чувствующий рецензент (это мог быть сотрудничавший в журнале П. С. Коган [212] или, может быть, даже сам редактор «Печати и революции» Вячеслав Полонский [213] ) Толстого не касается — ограничивается коллективным шельмованием «сиятельных графов и князей от литературы», а нападает на гораздо более уязвимое, наивное, открыто реставраторское, «помещичье» стихотворение Михаила Струве «Зима» в № 3.
212
Коган Петр Семенович (1872–1932) — марксистский критик. После революции редактор журнала «Печать и революция», ректор МГУ, президент Государственной академии художественных наук.
213
Полонский Вячеслав Павлович (Гусин, 1886–1932) — марксистский критик, журналист, большевик. В 1926–1931 гг. редактировал «Новый мир».
Михаил Александрович Струве (1890–1948) — поэт, литературный критик, племянник Петра Бернгардовича Струве, входил в круг Гумилева, печатался с 1906 года, в 1916 году издал единственную книгу «Стая», которую похвалил в печати Гумилев. С 1921 года года жил в Париже. Принимал участие в литературных
214
Об эмигрантских стихах Струве см.: Тименчик 2003.
В рецензии подробно пересказывается стихотворение Струве «Зима» из № 3, 1920, 14–19. Это описание зимнего визита детей к деду-помещику, старому адмиралу, и дня, проведенного в играх:
ЗИМА. Стихи Мих. Струве. Силуэты Сергея Судейкина. Ясным утром, в дедово рожденье, В третий день на святки Рождества Весело сбираться с поздравленьем В долгий путь, с зарею вместе встав. Так застыли окна от мороза, — Он на диво ночью был суров, — Что из комнат не видать дормеза, Только слышны звоны бубенцов. Страхов и волнений было много: На возке заделана ли щель Да совсем не занесла ль дорогу За ночь быстролетная метель Одевали нас и раздевали Раза три с восьми часов утра, Раза три за речку посылали На бугор дворового Петра. Но как только солнце встало выше И туман рассеяло и путь, И повесило сосульки с крыши, Мы отправились в желанный путь. Кони мчат, запряженные цугом — По краям дороги снег глубок, И скрипит корабль, привычный к вьюгам, Старый поместительный возок. Как бы вы дорогой не заснули! — Говорит нам добрая мама. Где ж заснуть — минутой промелькнули Два часа, и вот уже дома. Только щеки, маков цвет, алеют, И глаза, хоть и с большим трудом, Узнают знакомую аллею И снегами занесенный дом. II Генерал-майор Букренев — Так зовется милый дед. Подбородок чуть сиренев, Шлафрок, вышитый жилет. Вдоль по стенам пистолеты, И священных трубок ряд, — Незабвенные приметы Нам о прошлом говорят. Так вдали от царской службы, В розовой усадьбе «Кут», В развлеченьях сельской дружбы Дни беспечные текут. Сладко, молвив поздравленье, Спеть заученный куплет, Чтоб с забавным восхищеньем Долго улыбался дед. Так приятно нам с поклоном К пухлой подойти руке, — Дед посмотрит благосклонно И потреплет по щеке. А когда мы сядем чинно, Чтобы нас развеселить, Затянувшись трубкой длинной, Дед изволит пошутить. — Что кручинишься, Надюша! — Уж не так-то жизнь плоха. — Подыскал, меня послушай, — Я в соседях жениха. — А тебя, Иван Степаныч, — Вот недельку погуляй, — Отвезу с собой в уланы, — В славный город Турухтай! — И откинувшись на кресле, Захохочет — вот так да, Вот так штука! — Только если б Нам у деда жить всегда [215] .Картины из вневременного помещичьего детства, архаизованного под 1840-е годы, разворачиваются неспешно и описываются любовно. Диктовавшее их вполне понятное и даже героическое упорствование в верности прошлому, однако, читателю не передается: результат достигается скорее комический — так, сцены «подхода к ручке» и исполнения куплетов кажутся нечаянно взятыми из всерьез прочитанного Козьмы Пруткова [216] .
215
А вот третья часть опуса Струве (есть и четвертая — пререкания детей с няней, укладывающей их спать): «III. Пышный завтрак был гостям предложен, / Собралось их много в этот день, / Был уезд, что улей, потревожен, / Изо всех слетались деревень. / Дом велик, легко гостей вмещает — / Вот внизу за шахматами дед / С другом по бригаде вспоминает / Дни наполеоновских побед. / А для нас второй этаж открыли. / Там тесней. Идет от печек зной. / За столом в порядке рассадили. / Вьется пар из миски расписной. / А потом танцмейстер Франц Петрович[,] / Славный немец, маленький горбун, / К нам пришел и, понахмурив брови, / Скрыв улыбку, так промолвил: — Nun, / — Вечером для взрослых представленье / — Я имею в очень поздний час, / — Meine Kinder, вам же развлеченье / — Приказал Grossvater дать сейчас. / Мы витою лестницей вприпрыжку / Быстро так спустились в малый зал, / Что с своею скрипкою под мышкой / Бедный немец еле поспевал. / Подан знак, и струны зазвучали — / Нежные, заманчивые сны… / Целый час нас славно потешали / Дедовы любимцы плясуны. / IV. Спать пора ложиться, дети» и т. д.
216
Второе стихотворение Струве, без названия, появилось в следующем, четвертом номере «Зеленой палочки»: «Заскучала ты сегодня, детка / Надоел до смерти красный мячик, / Неприятны все тебе забавы. / Хуже всех фарфоровая кукла. / Чтоб жилось нам веселей и лучше, / Не пойдем мы больше в магазины» и т. д. Избалованная «детка» здесь неуловимо похожа на утрированно наивных лирических героинь Гумилева и Ахматовой, в интерьерах которых водятся куклы и красные — правда, не мячики, а зонтики, — но которые все же не вполне на месте в детском журнале.