Книга 2. Бегляночки и розочки
Шрифт:
У неё от обиды задрожали губы, она жалко, побито улыбнулась.
– Вот и хорошо, – кивнула старуха, как будто Таня сказала «да». – Пошли чай пить.
Мерзкий чай, мерзкая старуха. Ночью Таня заплакала под старухин храп, но после слёз, как это бывает, пришло облегчение.
– И что такого? – размышляла она, уткнув мокрый носик в подушку. – Главное, в эту чушь не верю. Возьму с собой тетрадку с лекциями и почитаю в сторонке. А их главарь пускай сидит в бочке, а остальные вокруг голые пляшут под караоке, катаются по полу и рвут
Таня хихикнула и уснула весёлой. Но всё оказалось совсем по-другому. Не было фанатичной братии, исходящей в экстазе, не было кормчего в бочке. Был Борис: очень приятный изящный молодой человек с бородкой, с причёской «орфей». Его можно было принять за студента-ботана.
Все, кто находились в комнате, сдвинули стулья и образовали плотный кружок, плечо к плечу. В центре кружка стоял Борис, которого все называли Страстотерпцем, и мягко и проникновенно говорил что-то окружившим его. Всё это было похоже на тайную явку революционеров, только керосиновой лампы не хватало и полицейских свистков за окном. Таня не удивилась бы, если бы сейчас они, раскачиваясь, сурово запели: «Вы жертвою пали…»
Ещё одна женщина в пуховом платочке осталась сидеть у стены. У женщины было заплаканное лицо. Таня раскрыла учебник, то и дело поднимала глаза к потолку и повторяла шёпотом, чтобы лучше запомнить.
– У-у, какие глазки. Не возражаете? – Борис принёс стул и сел близко к Тане. Взял у неё учебник. – О юные, незабвенные года… Сами студентами были…
Таня не могла понять, почему она согласилась переписывать вручённые ей листы. Борис назвал это «подкорректировать». Содержание листов было ужасным. Человеконенавистническим.
– Так мы договорились? – Страстотерпец наклонился к Таниным волосам и дышал ими.
– А то бы нет! – уверенно и весело сказала подошедшая старуха. – Такое жильё, как моё, на улице не валяется. Копейки не беру – живи! Только чтоб мирскую мерзость и падаль в дом не тащила.
Таня испугалась, что Страстотерпец сейчас поцелует её в волосы. Смятённо собрала листы и сунула их в портфель.
– Ты легче с листами, – отвратительно, уверенно сказала старуха. – Люди старались.
Таня, в общем, правильно поняла, что Борису и умной подозрительной старухе вовсе были не нужны листы с ужасным содержанием. Им нужна была Таня, они задумывали что-то над ней…
Скоро выяснилось – что. В следующую субботнюю сходку старуха показала на бледную рыхловатую девушку с полуоткрытым ртом. Пушистые белокурые косы сколоты в неряшливый толстый узел. То ли больная, то ли вообще обколотая.
– Невеста Страстотерпца Бориса, – пояснила старуха. – Если неслыханное счастье выпадет, на тебя следующую взор его светлых очей упадёт. Да не возгордись ране срока: не достойна, не заслужила.
А та девушка куда-то исчезла. Совсем. На Танин вопрос старуха, возведя глаза к потолку, туманно нараспев ответила:
– Чрез муки Страстотерпца неслыханное счастье обрела быть очищенной от скверны, блуда, ереси, погани людской…
Жаба явно была не последняя спица в дьявольском колесе. Часто проходила в комнату, грузно садилась на пол. Вынимала из хозяйственной сумки калькулятор, разбухшую тетрадь, надевала очки. Посапывая, отпирала нижний ящик комода, вытаскивала из-под белья железную коробку – там лежали перевязанные нитками чеки и бумажные деньги.
Ссыпала прямо на пол, тыкала толстым пальцем в кнопки, считала кассу. Шевеля толстыми губами, писала в тетрадь. Деньги перевязывала, коробку зарывала в бельё, ящик запирала, шла в кухню прятать ключ. Таня провожала взглядом круглую качающуюся спину старухи и ненавидела её глазами.
«Это всё она, Жаба. Из-за неё всё. Если бы она не обманула меня, мне было бы, где жить. Если бы мне было где жить, я бы не стала переписывать эти гадкие листы. И я бы не стала преступницей. А я преступница, преступница, преступница, и нет мне прощения. И всё из-за Жабы».
Такая версия недолго устраивала.
«Выходит, и предатель на войне мог так оправдаться. Дескать, меня пытали – я и предал. А если бы не пытали, я бы не стал предателем. Возможно, не стал бы».
– «У, подлая!» – Таня мысленно дёргала себя за волосы и хлестала по щекам. – Да ты способна только ныть в адрес Жабы. И не жаба она вовсе, а Домна Ивановна. Ну-ка повтори: Домна Ивановна, Домна Ивановна, Домна Ива… Жаба! Жаба! Жаба, тысячу раз жаба!
Ночью она снова просыпалась от храпа и, охватив голову руками, раскачивалась как пьяная. Шептала с отчаянием:
– Я схожу с ума. Я медленно схожу с ума. Не могу больше. Что делать. Уйти. Уйти. Хоть на вокзал, хоть в учебный кабинет на стулья.
Она задрёмывала, но маленький человечек, похожий на Страстотерпца Бориса, прыгал и пищал: «А листы переписывала! А листы переписывала!»
Нужно было любой ценой забрать листы обратно. Как? Решение пришло быстро, и Таня даже всплакнула и сто раз назвала себя дурой, что раньше не догадалась.
В субботу Таня не встала, как обычно, осталась лежать. Старуха несколько раз входила в комнату. Подошла, твёрдо потыкала в плечо. Таня пошевелилась и слабым голосом сказала, что плохо себя чувствует и на учёбу не пойдёт.
Встала, пошатываясь, добрела до кухни, бросила в рот таблетку и снова легла. Старуха, одетая в плюшевый жакет и обмотанная в платок, стояла у двери с кошёлкой. Уж очень ей очень не хотелось оставлять Таню одну дома. Она сказала вздыхая:
– Может, подышишь свежим-то воздухом – полегчает? А?
Таня мысленно показала ей смачную фигу и не шелохнулась. Старуха потопталась и, наконец, ушла. Таня полежала, притаившись как мышь. Потом вскочила и, не попадая в рукава халатика, побежала к комоду.