Книга магов (антология)
Шрифт:
Фраза была оборвана, и Эллильсар понял — один из них допишет сегодня эту рукопись до конца. Те несколько дней, в течение которых он добирался до Зенхарда, принц — теперь уже Король — много думал. О том, что если из мира вдруг исчезнет Дьявол как олицетворение Зла, то, не исключено, не станет и Бога, который по своей воле стал олицетворением Добра, — ведь белое становится белым только тогда, когда существует черное. В противном случае пропадает само понятие белого… И еще думал о Тальрибе — странном спутнике своего немого учителя, существе, которое так и останется непонятым. Человек ли он? Демон? Или земное олицетворение Тха-Гаята, младшего брата Змия, о котором так мало
Видимо, последнюю фразу Эллильсар сказал вслух. Высокий человек с проседью в черных волосах протянул ему еще один лист.
«Тот, кто освободит».
Принц откинул со лба слипшуюся прядь и повернулся наконец лицом к тому, кого должен был сейчас убить. Надел шлем.
Два клинка рассекли холодный сонный воздух и столкнулись, звеня.
Где-то в серой вышине рассветного неба появилась черная точка и стала кружить над ними, ожидая исхода. Ворон в любом случае останется в выигрыше.
* * *
Это был способный ученик. Достойный своего учителя, своего мертвого учителя.
Эллильсар сидел, прислонившись окоченевшей спиной к парапету, и смотрел на тело седеющего человека: голова запрокинута, мертвые глаза торжествующе смотрят в печальное небо. Две руки раскинулись — так обычно падают в мягкую постель: «Хорошо-то как!»
Из ран медленно вытекала кровь, с жалостно-хлюпающим звуком выплескивалась на булыжник площадки. «Хорошо-то как!»
Ворон, все еще опасаясь подвоха, тихонько опустился на камни и прыжками подобрался к мертвому телу. Утро, которое намеревалось выдохнуть на мир очередную порцию жары, внезапно почернело, словно наступила ночь; потом вспыхнула ломаная ветка молнии и первые капли дождя стали падать на пересохшие камни.
«Какие-то они мутные. Словно кровь умирающего Бога».
Он скомкал в руке пергамент, отшвырнул его в сторону. Рывком снял с головы шлем и с каким-то мальчишечьим азартом перевернул его, подставляя падающей воде. «Я напьюсь допьяна твоей крови, мой Бог, ты умрешь, а я свечку поставлю. Вот так! Это небо свободнее станет. Порог перейдешь, ты — не вечен. И кровь твою стану глотать. Буду дерзко смотреть на церквей купола и смеяться по-детски, не веря глазам. Научусь не грешить, а греша — забывать, научусь создавать на земле чудеса! Ты умрешь — мы не станем чураться крестов, просто выметем пол и откроем окно. В мире стал ощущаться нездешний простор. Слышишь, Бог?.. Но тебе, о мертвец, все равно!»
Хотелось петь что-то небывалое, хотелось летать птицей; он плакал и пил, пил, пил эту холодную свежую воду, захлебываясь то ли от восторга, то ли от собственной смелости и свободы…
— Карр! — сказал ворон.
— Карр! — И, нахохлившись, клюнул мертвое тело.
Шлем внезапно выпал из рук, покатился, расплескивая содержимое.
Нынешний Король страны завороженно глядел на руку учителя с перстнем («Он смотрит, смотрит, смотрит, этот глаз, этот проклятый глаз!» — так, кажется, кричал умирающий отец?…»), перстнем, который никуда не желал исчезать. «От Бога не сбежать», — сказал бы мудрый Готарк Насу-Эльгад. Уж он-то знает. Но Глава Матери-Очистительницы сейчас находился далеко, в столице. Наверное, тоже смотрел в небо, может быть, раскрыв окно в спальне, хватал пересохшим языком первые капли небесной воды. Но отнюдь — что за чушь! — не крови Бога.
Эллильсар поднялся и снял с холодной руки учителя перстень. Надел на палец и стал спускаться вниз, проклиная небеса
«Он питается нашей верой. Тогда, может быть, нужно перестать верить?..»
— Карр! — сказал за спиной ворон. — Карр!
И это могло быть «да», а могло быть «нет», но Король надеялся, что это все же «да».
Марина Наумова
Заложники
Едва выйдя из лесу, они остановились как по команде.
Резко.
Путников было трое: широкоплечий бородатый здоровяк, старик и подросток лет пятнадцати. С виду больше всего они напоминали бродяг, настолько убоги были их наряды. Хотя в селении в честь особого случая им выделили самые лучшие вещи, но «лучшее» не всегда означает «хорошее».
Относительно прилично выглядел только плечистый бородач: его фигуру (а стало быть, и одежду) почти полностью скрывал жесткий плащ бирюзового цвета из синтетической мелкой сетки, в давние времена использовавшейся для затягивания окон. Этот материал не выцветал, не линял, хорошо мылся и потому даже после долгого путешествия смотрелся нарядно. Но из-под яркого плаща выглядывали потрескавшиеся пластиковые калоши — доказательство безнадежной нищеты, пусть не бросающееся в глаза, но от этого не менее красноречивое, чем некогда черный, а теперь серовато-рыжеватый костюм старика или домотканая и штопанная много раз одежда подростка. Паренек и вовсе большую часть дороги прошел босиком и только на подходе к заветному месту достал из самодельного рюкзака босоножки. На загорелых ногах мальчишки коричневели царапины, а в длинной прямой челке застряло несколько сухих веточек. В его серых глазах, казавшихся огромными на худом, вытянутом лице, отражалась трава, отчего они отсвечивали зеленым, как и глаза старика. Внимательный наблюдатель без особого труда мог бы догадаться, что эти двое приходятся друг другу близкой родней.
Впрочем, гораздо сильней нищеты и даже прочней кровных уз всех троих сейчас объединяло другое — то, что заставило их прийти сюда и жадно всматриваться в раскинувшийся перед ними пейзаж.
Над полем ярко, как кусок пластмассы, голубело небо. От открывшейся за деревьями пестрой мозаики полевых цветов (желтое, красное, сиреневое и белое на зеленом фоне) рябило в глазах — тем контрастнее выделялось на фоне разнотравья круглое, словно начерченное гигантским циркулем, пятно в самом центре долины. В его середине чудовищными рельефнорваными зубьями возвышались серовато-коричневые скалы-близнецы, такие же чуждые до неуместности общему фону, как и круглая плешь осоки. Но вовсе не пятно и не скалы заставили путников замереть.
— Это здесь? — неровным от волнения голосом снова повторил подросток (в группе он шел последним).
— Здесь, — подтвердил бородач, недоверчиво глядя на скалы. Он и сам знал это место только с чужих слов.
— А где…
— Гихор, будь добр, придержи язык! Это место не любит лишней болтовни, — проговорил старик, и на плечо подростка легла жесткая и узловатая, огрубевшая от времени и работы рука.
— Г-хмм… — неловко то ли крякнул, то ли хмыкнул бородач, продолжая с несвойственной ему нерешительностью вглядываться в образованный осокой круг.