Книга реки. В одиночку под парусом
Шрифт:
— Неужели ее ловят? Как же можно? Она же заразная.
— Ну, на этот случай разные способы есть. Кто-то вымачивает в марганцовке, кто-то прожаривает хорошенько в муфеле...
— А потом что — на продажу?
— Кто — на продажу, а кто и сам ест. Съешь, когда в пустом брюхе скребет. Работы на берегу нет — вот и ломанулись на Волгу. Рыбу-то считай почти всю повыловили. С рыбой все хуже и хуже. Какие сейчас уловы — так, одни слезы. А насчет солитерки могу тебе сказать так: никогда не покупай с распоротым брюхом. Если лещ распоротый — значит, не все с ним чисто. Хорошие у тебя сигареты... Американские?
На все мои расспросы об уловах и способах ловли обремененного гослицензией Зверева ничего определенного не сказал. Сам он со стороны, случайно заехал в гости и заночевал.
Я тоже был человек со стороны — но со стороны далекой, дальней, страшно сказать: из самой Москвы. И на всякий случай меня следовало придержать, дальше означенной черты не пускать ни под каким видом, слишком серьезные вещи были поставлены на кон: промысел (невеликий), от которого зависит все, семейный достаток с него (небольшой), туманные планы на будущее.
Я был чужаком, непьющим, курящим заграничные сигареты, приплывшим на какой-то чуднoй лодке с парусом, на которую и окурок-то опасно уронить — сразу дырку прожжешь. Делиться со мною сокровенным, называть величину улова, — с какой стати? Вот хлебом он со мною поделился. Извлек из бумажного мешка под столом буханку серого и разломил ее об затерханное колено, как спелый арбуз, на две половинки. Одну отдал мне, другую спрятал обратно в мешок. Насыпал в кепку яблок — это был знаменитый волжский анис, которым славились здешние яблоневые сады. Пытаясь что-то вызнать о жизни местных промысловиков, я попадал, как муха, в паутину, сплетенную из недомолвок, умолчаний, откровенного вранья. Этот разговор напоминал ходьбу по минному полю, где я пытался стать ведущим, а моего собеседника сделать ведомым, но он с ролью ведомого никак не хотел соглашаться и отмечал каждый мой неверный шаг в сторону, как хорошо настроенный миноискатель: туда нельзя, и туда нельзя, а сюда немножко можно, но осторожно.
Над кустами торчала моя мачта с весело полощущимся на ней вымпелом. Пока дул попутный ветер, каждая моя минута на суше оборачивалась проигрышем в расстоянии. На воде время не деньги, а пройденный путь. Возвращаюсь к лодке, отвязываю швартовы. Мужик стоит на берегу и с любопытством следит за моими манипуляциями. Оттолкнувшись веслом от острова и подняв грот, машу ему рукой. Это маленький такой тест — если человек откликается на прощальный жест, машет в ответ — значит, с ним все в порядке. Человек не безнадежен. Нормален попросту.
Мужик несмело поднял руку и ответил мне. С ухмылкой на небритой сизой физиономии — словно удивляясь самому себе.
Козьмодемьянск
Надев на правую руку перчатку и удерживая ею шкот, я старался измерить тягу ветра, его живое дыхание и величину грозящей мне опасности, чтобы точно определить площадь парусности — не больше, но и не меньше допустимого. Чтоб не опрокинуться и не потерять в скорости. Это целое искусство — оно приходит с опытом. Почувствовать ветер и взять на парусе три рифа вместо положенных четырех-пяти.
Лодка летела вперед, тараня набегающие справа волны, оставляя за собой белые пенные усы. Вода кипела под стойкой румпеля, уходя в длинный кильватерный след. Взгляд в кильватер доставлял неизменное удовольствие, бодрил и действовал умиротворяюще, — вот и еще пара километров осталась за кормой, пройденных с помощью парусов и веревок.
Я вплывал в то самое слепое пятно, не отмеченное на моей карте из-за ошибки копировщика. Посреди нее зияла дыра, в которую провалился целый город Козьмодемьянск с его домами, улицами, площадями, набережной и многотысячным населением. Иду вслепую, без карты. Город то ли справа, то ли слева по курсу. Обхожу на пяти рифах обдуваемый сильным ветром мыс, за ним вижу пристанский дебаркадер. Козьмодемьянск! Собравшаяся на дебаркадере публика сначала удивленно хлопает глазами, рассматривая мою приближающуюся лодку, потом начинает отпускать реплики в мой адрес, сопровождая их вызывающими жестами. Компания сильно навеселе и жаждет развлечений. Я меняю свое первоначальное решение пристать к дебаркадеру и иду мимо пристани. Подвыпившие парни откровенно потешаются надо мною, пересыпая свои остроты матюгами.
На дамбе крупная надпись: «Бендер — Васюки. Киса и Ося были тут. 1927 г.». Надо же! — вспоминаю я. Так ведь это же городок, выведенный Ильфом и Петровым в «Двенадцати стульях» под именем Васюки! Именно здесь состоялся достопамятный шахматный сеанс одновременной игры, данный липовым гроссмейстером Остапом Бендером васюковской секции любителей шахмат в полном ее составе. Благополучно проиграв все партии и лишь две сведя к ничьей, Остап бежал из города, облегчив кассу васюковских шахматистов на 21 рубль 60 копеек. Грандиозный мегапроект Нью-Васюки не состоялся. Возможно, на пристани Козьмодемьянска буянили потомки тех самых шахматистов, выплескивая чувство исторической обиды на головы всех заворачивающих в родной городок чужаков как потенциальных жуликов, прохиндеев и прожектеров.
Между тем дело клонилось к вечеру. Развернув парус до последнего дюйма, я гнал лодку все вперед и вперед в поисках подходящего для стоянки и ночлега места. Справа по борту тянулись сплошные камыши с осокой, закрывающие от меня сам берег. Смеркалось. Я начинал нервничать — неужели придется ночевать в лодке?
В бинокль наконец различаю полоску песчаного берега, едва видимую в сгущающихся сумерках. Рвусь сквозь камыши. Наконец достигаю берега.
Уже в полной темноте с фонариком разбиваю палатку, стаскиваю в нее рюкзаки. Ужинаю на берегу — пакет молока, хлеб, сало, выбор не так велик. Костра разводить не стал.
У берега поверху ходило огромное, просто пугающее количество больной рыбы. Зараженная рыба стягивалась к тихому берегу, защищенному от волн стеной из камыша, и медленно умирала на мелководье, раздираемая поселившимся в ней паразитом, высасывающим из рыбины все соки вместе с жизнью.
Звезды узкими лучиками пронзают ночную темь. Лодка черным тюленем разлеглась у берега, за бортом ее кипело и бурлило живое. Ночь полнилась всплесками, шорохами, отзвуками чьих-то едва различимых голосов, в которых чудились мольба, боль, отчаяние. Казалось, моей палатки достигал голос самой реки — больной, страдающей, молящей о помощи. Чтобы не слышать предсмертного этого плеска, я заткнул уши взятой из аптечки ватой, чувствуя, как меня пробирает озноб от суеверной жути. Вода — лучший проводник звука. Звук над водой распространяется на неимоверные расстояния. Особенно ночью, когда ветер спадает, вода разглаживается и превращается в идеальный отражатель. Багровая луна плыла по небу, освещая контуры туч, налитая бурыми марсианскими красками пожарищ, войн, природных катаклизмов и знамений, означающих возможную перемену погоды к худшему.
Утром солнце, день чудесный. Ветер как на заказ. Завтракаю макаронами и чаем с последним куском хлеба, обильно политого медом. Вышел в двенадцать часов. Больной рыбы у берега за ночь только прибавилось. Вел лодку сквозь кишащую большими и малыми рыбинами воду, осторожно шевеля веслом. Лещи, подлещики, густера бились о лодку и с плеском шарахались в сторону, освобождая проход. А у некоторых уже и сил не оставалось на этот последний всплеск жизни, так и ложились под мой штевень покорно и вяло, как водоросли. Я плыл словно в живом бульоне. Плыл и понимал, что этот день уже не забуду никогда…