Книга реки. В одиночку под парусом
Шрифт:
Жизнь городка протекает мирно, но иногда случаются драки — человечья душа, напитанная волжской ширью, требует выхода, выливаясь в буйстве и диком пьяном кураже. Изредка бывают кражи — зимой, например, крадут дрова, летом курей. Много лет назад в Свияжске произошло убийство, конечно, по пьяному делу. Местные парни, сводя счеты между собой, утопили человека. Убийц нашли, они отсидели свой срок, потом вернулись.
Питьевая вода, поступающая из артезианской скважины, заизвесткована, из-за чего свияжцы болеют. Клуб сгорел. Недавно были закрыты детский сад и аптека. В фонде городской библиотеки всего 1323 книги. Зато у многих в домах есть видео. Важное место в хозяйственной деятельности островитян занимает плавучий понтон, на котором с наступлением сенокосной поры вывозят на острова трактор «Беларусь» с косилкой. Заготовленное сено переправляют тоже на понтоне.
Скоро город соединит с берегом насыпная шоссейная дорога, и Свияжск перестанет быть островом — к вящему удовольствию местных жителей и к неудовольствию любителей волжской экзотики. Да, скоро в Свияжск можно будет приехать на автобусе, автомашине или даже на простой деревенской телеге, запряженной лошадью. Образ города — такой, какой он сейчас, в конце девяностых, сохранится лишь в памяти видевших его людей да еще на фотографиях.
У мостков дебаркадера топчется городской сумасшедший (как у всякого уважающего себя города, тут есть и такой) по имени Коля — парень лет тридцати с длинными белокурыми волосами, бородой и взглядом страдающего Христа, в серой, невероятной, на груди изрубленной в капусту телогрейке, на которой кто-то сначала долго отрабатывал штыковые и фехтовальные приемы, а потом, сжалившись над зябнущим Колей, подарил ему. Несмотря на теплый летний день, Коля гуляет в толстой телогрейке, потому что он носит ее, не снимая, потому что он в ней живет, это его дом, как у иного дом — это изба или квартира, в которой в любую погоду человек и ест и спит, регулируя приток свежего воздуха с помощью форточки или двери. Когда Коле становится жарко, он может расстегнуть ну две, ну три пуговицы на своей вспаханной клинками груди — и ему становится так хорошо и покойно, как иному не бывает и с кондиционером.
Коле нравится моя лодка, лежащая носом на берегу, кормой в воде, — вчера с помощью шкиперов я вытащил ее на песок. Ребята так ретиво подняли ее (в тот момент тяжелую, полную барахла!) из воды на руках, что я даже вскрикнул, отчаянно испугавшись за целость оболочки. Коля отирается вокруг да около лодки, словно сирота у шенкеля проезжего кавалериста, но сказать боится, стыдясь своего косноязычия. «Хорошая лодка?» — спрашиваю его. Не отрывая от нее глаз, он так страстно и глубоко кивает, что у меня внутри что-то дрогнуло. Коля любит ночами бродить по Свияжску, и я его в этом понимаю. «Коля, что молчаливый?..» — спрашиваю его строкой из стихотворения поэта про «доброго Филю», — чем-то Коля, кроме своего имени, вечного, русского, вошедшего уже на правах рядового минерала в состав этой бедной почвы и этой серой воды, напоминает мне героя известного стихотворения. И хотя Коля своего тезку Рубцова не читал — отзыв на мой пароль он знает, не может не знать, он смущенно пожимает плечами, словно говоря: «А об чем говорить?..». И уходит в молчание, еще более глубокое и значительное, чем оно было до сих пор.
Утро было туманным и седым — почти по Тургеневу. Едва пробудившись, я выглянул в окно и увидел, что мир погружен, как в сон, в молоко конденсированной влаги, клубами накатывающей на остров. Пока мы спали, окружающее нас пространство оказалось захвачено рекой — это Волга, наскучив течь в своих берегах, оторвалась от самой себя, поднялась в воздух, воспользовавшись ночным перепадом температур. Это Волга плыла в воздухе, стелилась лисьими хвостами по песчаным берегам, обтекала углы домов, мостков и палубных надстроек дебаркадера, скрадывая их сухопутную вещественность, низводя их до уровня рептилий и лодок. Все было захвачено Волгой, и все стало волгой (влагой): покрытая росой палуба, сырые мостки, борта лодки с мелкой сыпью измороси на брезенте. Рта нельзя раскрыть, не то наглотаешься воды. Мир обрывался в двух десятках шагов от тебя. Вьющаяся в гору дорога, вымощенная старинным тесаным известняком, терялась в тумане. Да и был ли он на самом деле, этот град Свияжск, может, только пригрезился мне?..
В это утро растекающихся предметов и неверных мыслей мое желание отчалить выглядело не слишком убедительным. Но как ни прекрасен Свияжск, захвативший меня своим наговором, окутавший своими снами и туманами, сквозь которые проступал не то восемнадцатый, не то шестнадцатый век, меня ждали другие города и другие берега. Надо ли объяснять, что в окружающей природе воцарился штиль. Безветрие абсолютное и окончательное.
Расставание с доселе незнакомым местом несет в себе иллюзию, будто уносишь с собою часть его тайны. Даже если в суть этого города ты не успел проникнуть, всегда остается надежда, что, унесенная тобою вместе с воздухом в легких, с черноземом под ногтями, тайна эта будет разгадана позже — на досуге, на критическом расстоянии, — у каждого впечатления, как у хорошего вина, свой срок. Ибо этот город (место) у тебя уже не отнимет никто, ты уже пометил его прикосновением своего эгоизма. Города рождаются, живут и умирают не только в действительной жизни. Мыслеобраз города (места), словно занесенное ветром семечко, поселяется в твоей душе и начинает питаться твоей жизнью и одновременно питать тебя собой. Процесс этот всегда взаимозависимый. Пораженный в сердце поэзией (гением) места, норовишь снова и снова вернуться в него. Не является ли пресловутая ландшафтозависимость человека, ищущего гору повыше и камень побелей, чтобы воздвигнуть храм своему Богу, всего лишь дальним эхом животного инстинкта по расширению и освоению ареала обитания? Как бы то ни было, человек — это еще и место, которое он выбрал для своей стоянки, покрыл следами своей жизнедеятельности, населил своими потомками, мифами…
Сажусь в лодку и отталкиваюсь веслом от свияжского берега. Волга курится туманом, песчаный берег, от которого я отвалил, на глазах быстро скрадывается белесой наволочью. Дюралевое весло, облитое тонкой пленкой атмосферной влаги, холодило руки. Дебаркадер растворился в тумане, берег Свияжска тоже; я плыву на ощупь, по памяти, и от этого приключения мне вдруг делается весело и жутко, и к тому, что я вижу (а вижу немного), и к тому, что скрыто от меня павшим туманом, я отношусь с каким-то фаталистическим подъемом. Огибаю восточный мыс острова, достаю компас, чтоб идти дальше по азимуту.
Оторвавшись наконец от острова, я углубляюсь в молочные реки, оставляя за спиной кисельные берега. Я размеренно работаю веслом; за те два дня, что я провел на берегу, я соскучился по этому состоянию сосредоточенной отрешенности от всего, что не вода, не лодка и весло. Подключив интуицию и свое чувство пути, я правлю в тумане на створ меж двумя растянувшимися вдоль фарватера на один-два километра островами. На мысу одного из них я три дня назад ночевал. Мне кажется, что я плыву правильно. Когда же впереди меня из тумана проступают очертания береговой кручи и какой-то удивительно знакомой мне колокольни, до меня доходит, что я снова оказался притянут свияжским берегом, не желающим меня отпускать из своих сетей. Описав в кромешном тумане большую дугу, я, самоуверенный каякер с компасом, на который забываю поглядывать, вновь оказываюсь во власти странной силы этого острова-городка.
Я не рассержен и даже не раздражен. Я воспринимаю это как последний привет. Есть вещи, которые выше бытового разума, не стоит пытаться их формулировать. Когда-то, давным-давно, на вершине этой огромной горы, называемой Круглой, покрытой вековым сосновым бором, древние племена черемисов устроили капище злого божка Киреметя. Здесь чудеса, здесь леший с водяным колобродят, русалка (бывшая служанка, убитая купцом) на ветвях сидит… По лунным улицам бродит молчаливый и добрый Коля, мечтающий о лодке, в береговых кручах мерцают древние клады, и набегает на берег с пенным шипом вечная волжская волна…