Книга встреч
Шрифт:
Поверьте, мне самому глубоко противен цыплячий пацифизм, я тоже считаю, что «вор должен сидеть в тюрьме», и насильник с ним рядом. Но я смотрю на тех, кто восхищается книгой Распутина именно как призывом «к топору», и смутно чувствую — что-то здесь не так… Призывы к топору мы слышим много лет… Пришла пора задуматься над тем, почему они не воплощаются в жизнь.
…Давно миновали те годы, когда интеллигенция (потенциальные вожди), затаив дыхание, ждала, когда народ скажет свое слово, а народ угрюмо дожидался, когда придут «правильные» вожди и выведут его за ручку из демократического кошмара. Сейчас это время ушло. «Вожди», не дождавшись «волны народного гнева», махнули рукой и заявили, что народа больше нет — спился,
Русская же интеллигенция в тысячный раз стоит перед народом, как баран перед новыми воротами, и — ничего не понимает! Как же так? Мы все так хорошо сочинили: Православие… Самодержавие… Народность… Почему этого никто не хочет кушать?
Да потому, что вы, уважаемые, — никто! Вы — мыслители, радетели, плакальщики — вы первые остались за бортом нынешней жизни! Ваши жалкие барахтанья, ваши потрясания кулачками ничего не стоят. Учить народ может только власть имеющий. Только он — и никто больше. Сто пятьдесят лет назад студент приходил к мужику и совал ему в руку топор: «Восстань! Восстань! В борьбе обретешь ты право свое!» — а мужик преспокойно сдавал этого студента полиции, потому что знал: полиция — это власть, а студент — это пустое место. Мужик верил во власть и готов был терпеть от нее обиды — порою даже немалые. Он хоть и не читал апостола Павла, а все-таки носил в душе Павловы слова: «ибо начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое» (Рим. 13. 4).
В 1917 году (точнее, к 1917 году) власть перестала проявлять себя властью. Власть сама призвала мужика-конокрада, сама посадила его во дворце, сама начала внимать его премудрым вещаниям. Мудрено ли, что остальные несколько миллионов мужиков — не конокрадов — справедливо решили, что они более достойны дворца, чем Гришка-проходимец. И в первой русской демократической смуте те же крестьяне выбрали (пусть не сразу, пусть через обиды и драки) — не болтунов, а тех, кто действовал как власть имеющий. И впоследствии из всех большевиков народную поддержку получил именно тот, кто меньше всего болтал, прожектерствовал, блистал на трибунах и в газетных статьях, — а тот, кто поступал как власть имеющий.
Итак, стяжайте себе такую власть, а потом начинайте учить народ. И народ вас услышит — с радостью, поймет — полностью, откликнется — всею душою.
Вы не можете стяжать власти, силенок не хватает? Тогда встаньте рядом с власть имущими — так, как это сделала советская интеллигенция, сознательно, открыто и честно. Дайте власти культуру! Будьте ее человеческим лицом. Превратите ее чахлые экономические и политические идейки, никакого отношения к России не имеющие, в высокое патриотическое служение, — как Шолохов и Маяковский превратили пошлую большевистскую шариковщину в манифест русского великодержавия.
И еще. Власть и народ могут ссориться сколько угодно; милые бранятся — только тешатся. Беда тому, кто эти ссоры примет за высшую правду. Беда тому, кто встанет между
А сейчас каждый выживает как может. И чем меньше будем растрачиваться на пальбу по отдельно взятым кавказцам и на тому подобные истеричные действия, тем вернее выживем. Нужно научиться жить рядом с нынешним порядком — не ломаться под ним и не истериковать. Нам нужна стабильность. Стабильность всегда работает на нас. Дестабилизация, истерика, смута — только на наших врагов. Десять лет стабильности помогут России больше, чем десять успешных операций в Чечне. Поэтому отложим обрез в сторону, а посмотрим лучше на своих дочерей, на сыновей. Россия сейчас не Мать, а Дочь наша.
Кажется, именно этому учит нас новая книга Валентина Распутина. Уж не знаю, имел ли Валентин Григорьевич такие мысли в голове, когда писал свою повесть, но ведь он — настоящий писатель, а настоящий писатель тем и отличается от прочих тружеников пера, что его книги зачастую выше, зорче, мудрее своего автора…
А что бы написал о нашем дне Шукшин? Он-то ещё в начале 70-х всё видел, он ещё тогда понимал…
12. ШУКШИН
Что ни говори, а глаза у него были волчьи. Он смотрел только исподлобья — даже когда весело смеялся, даже когда грустил… Настороженно смотрел, словно вечно прикидывал, откуда ждать удара, да как бы побольнее ответить — чтобы не сунулись больше… Взгляд волка, попавшего в засаду, взгляд солдата в тылу врага. Он сам сказал: «Никогда, ни разу в своей жизни я не позволил себе пожить расслабленно, развалившись. Вечно напряжен и собран. И хорошо, и плохо. Хорошо — не позволил сшибить себя; плохо — начинаю дергаться, сплю с зажатыми кулаками…»
Из всех русских классиков ХХ века (а к ним, несомненно, принадлежат только «деревенщики» да их «духовные отцы» из старшего поколения — Есенин, Твардовский и другие) — из всех русских классиков — он самый колючий, самый «невыстроенный», неуютный, «негармоничный». Это не Солоухин с его атласной да парчовой прозой, это вам не распутинские поэмы и не астафьевские саги… Он пишет о милых простаках, о смешных чудиках своих, а каждая строчка его мучительно щерится от обиды и боли. Он сам сказал: «Во всех рецензиях только: «Шукшин любит своих героев… Шукшин с любовью описывает своих героев…» Да что я, идиот, что ли, всех подряд любить?! Или блаженный? Не хотят вдуматься…»
Из всех русских классиков ХХ века он — самый недосказанный. Солоухин, Распутин, Астафьев, Белов — состоявшиеся явления, в них ни убавить, ни прибавить. Они были, они есть; Шукшин только будет. Читаешь его рассказы — словно крошечные отрывки из огромной, тебе незнакомой книги, и по отрывкам понимаешь — книга велика, книга не имеет себе подобных, но у кого ж ее попросить почитать? Никто еще не прочитал Шукшина, никто еще не видел его фильмов. Эта спираль еще натуго скручена, а по нынешним временам раскрутится ли — Бог весть. Он сам сказал: «Не теперь, нет. Важно прорваться в будущую Россию».
Из всех русских классиков ХХ века он единственный в полной мере заслуживает звания «деревенщика». Только в его рассказах деревня и город точат ножи друг на друга. Только у него вопрос ставится: «или-или», двоим вместе не жить, не разойтись на узкой дорожке. Смертное противостояние скрыто шутками да прибаутками; головной, ударный полк деревни составлен из улыбчивых чудиков, но в засаде скрыты мужики покрепче, вроде Егора Прокудина… Шукшинские «сельские жители» чудят себе, чудят, но только для того, чтобы не закричать по-есенински: