Книжная лавка близ площади Этуаль. Сироты квартала Бельвилль
Шрифт:
Вожак покраснел:
— У моих бабки и деда знаешь сколько таких билетов...[3] десятка три с лишним, наверное. Ведь они старые коммунисты. И хранят их год от года, как самые большие ордена...
Камилл кивнул:
— Я тоже буду хранить. Это, знаешь, такое дело... такое дело...—Он не находил слов. Хлопнул Рири но плечу: — А ты что ж?
Рири покраснел еще гуще.
— Мои старики считают, что я должен учиться, много учиться. Что я, как они говорят, еще не «созрел»,— пробормотал он не очень-то разборчиво.
— Что ж, наверное, они правы, твои старики,— как-то слишком быстро согласился Камилл.— Я тоже буду учиться, мне уже сказали, что помогут. Но я и сейчас, неученый, могу
— Ну конечно. Разумеется, ты будешь нужен и сейчас,— поспешил его успокоить Рири. А сам отводил глаза, чтоб Камилл не заметил в них горькой зависти, разочарования, печали...
Он не мог больше оставаться в этом тесном помещении и выскочил в зал, туда, где танцевали. И почти тотчас же к нему подбежал Саид:
— Вот ты где, Вожак, а я тебя ищу. Сегодня у нас была срочная работенка, я опоздал. Зашел за тобой, а тебя уже нет. Зато принес кое-что — мне Желтая Коза дала для тебя.— И Саид протянул Рири длинный голубоватый конверт с изображением танцующей на льду девочки.
Конверт как будто обжег руку Рири, и он поспешно спрятал его в карман. Нет, он не мог читать письмо здесь, в этом зале, где со всех сторон смотрели чужие глаза.
— Пойду подышу свежим воздухом, а то здесь душновато,—бросил он Саиду.
Тот рванулся было за ним, но вовремя поймал взгляд Рири и остался в зале. А Рири вышел прямо в дождь и черноту улицы, поднял воротник куртки и минуту стоял у дверей, выглядывая, где бы ему пристроиться: чтоб был свет и хоть какой-нибудь навес, оберегающий от косых дождевых струй. Правда, в нескольких шагах был ресторанчик папаши Асламазяна, но там, Рири знал, его встретят любопытные глаза толстухи Дианы, а ему этого не хотелось.
«Ага, вот, кажется, подходящее местечко»,— пробормотал он про себя.
Это была хорошо освещенная витрина скорняка Бер-манта — отца Филиппа. Широкий козырек нависал над витриной, и под ним был виден кусок сухого тротуара. Перепрыгивая через лужи, Рири добрался до этого островка, торопливо надорвал конверт. Округлый, как будто старательный детский почерк, а вместе с тем рассеянность, небрежность, пропущенные буквы, недописанные слова. Но Рири все это было безразлично — он читал жадно, ничего не видя и не слыша вокруг.
«Здравствуй, Рири! Пишу тебе ночью, в постели— взяла фонарик, который ты мне подарил, сделала над головой палатку из одеяла и пишу на учебнике английского. Если меня сейчас поймает Боболь или кто-нибудь из старших девчонок, мне влетит — ужас! Но что делать, если днем нет ни минутки свободной. Между прочим, я так хочу спать, что вот-вот засну, и тогда ты этого письма не получишь. А надо, чтоб ты знал, что у нас делается.
В Ла Мюре бастует «Рапид» — все рабочие завода. Завод стоит, хозяева пока не идут на уступки, и рабочие тоже стоят на своем. Наверное, Анриетт и Патош сказали знакомым рабочим, что они их поддержат, и вот уже третий день заводские привозят нам своих ребятишек. Мы тоже ввязались в это дело, и теперь все старшие взяли на себя приезжих ребят. У меня в группе двенадцать ребятишек. Ну-ка посчитай, сколько мне надо за утро проверить зубов, если у каждого их по тридцать два, сколько заплести косичек, сколько ног обуть, сколько шей вымыть. . Сосчитал? Хорошо еще, что у меня три помощника: Пьер, моя дочка Шанталь и Казак. Пьера ты, конечно, знаешь — это тот изувеченный отцом парень, который приезжает в республику на конец недели. Он очень хороший, все умеет делать, и Анриетт с Па-тошем на него полагаются как на каменную стену. Так и говорят, если что не ладится: «Подождем Пьера, Пьер это сделает». Жальтолько, что на днях он ложится в клинику, то есть не жаль, это я, сонная, глупости говорю, и все-таки жаль, что главного помощника не будет. Шанталь тоже не понарошку помогает, а всерьез, как большая: кормит самых маленьких, играет с ними, пересказывает им мои сказки — просто молодчина. А Казан, представь, ведет себя как настоящая пастушеская собака: когда мы идем в поход или на прогулку в горы, он следит, чтобы кто-нибудь из маленьких не отбился, не отошел в сторону, лает, толкает малыша обратно ко мне. Все здесь его любят, а маленькие, когда плачут, непременно требуют: «Пускай придет Казак! Хочу Казака!»
Если б ты знал, какие есть бледненькие, недокормленные — сердце переворачивается. Я дала себе слово: покуда они у нас — сделать из них здоровеньких толстячков.
Когда же ты приедешь? По календарю до каникул осталось двадцать три дня — это еще очень долго... Не можешь ли поскорей, а то я, кажется, не выдержу. Нет, конечно, выдержу, это я так сболтнула, но из меня как будто весь день пыль выколачивали...
В республику уже написали из Марселя, что приедут, как и в прошлом году, на каникулы 85 школьников, и большой дом на дороге к Во Нуар готовят к их приезду. Наши лучшие лыжники уже ходили на разведку в горы, подымались по канатной дороге в Лотарэ и Ла Морт и пробовали трассы. Все ждут тебя. Рассказывали мне, что в прошлом году ты был лучшим тренером. Научишь меня по-настоящему ходить на лыжах и спускаться с гор? Пока я постоянно шлепаюсь и еду с горы «на трех точках», как дразнят меня ребята. А ты не будешь презирать меня за это? Я стесняюсь, что я такая неуклюжая, а Пьер сказал, что все это естественно, потому что раньше я никогда не спускалась с гор и вообще не умела ходить на лыжах.
Еще хочу написать, что видела тебя во сне. Будто мы сидим с тобой на пустынной, как тогда, площади Фэт. И ты мне говоришь что-то такое хорошее, что у меня внутри все радуется и прыгает. А тут вдруг набегают какие-то грубые и злые, хватают тебя, а я не даю, держу за руку, зову на помощь папу моего, кричу и знаю, наверное знаю, что он сейчас же придет .. Тут проснулась, а надо мной Боболь. «Я собиралась уже за Матерью бежать или звать доктора. Ты так кричала;.. Вон, смотри, всех перебудила». И правда, вокруг моей постели стояли старшие девочки, а остальные сидели на постелях и смотрели на меня.
В общем, письмо я не буду перечитывать, а то не пошлю.
Клоди».
Рири читал, и каждое слово входило в него тревожно, умиленно, или радостно, или мучительно. Она занята, но выбрала все-таки время написать. Ночное время. Не спала, писала. Опять упоминает Пьера. Хвалит его. Два раза упоминает. Занимает ее мысли? Может, совсем серьезно увлеклась?
Да, но все-таки она пишет, что ждет его, Рири. Отмечает на календаре дни. И кто это наговорил ей, что он — лучший лыжник? А сон, сон... Что он означает? И хорошо это или плохо, что она рассказывает ему сон? А почему она не добавила перед подписью «Твоя»? Забыла или нарочно?
Все в нем кипело, мысли сталкивались, бежали, обгоняли одна другую. Он был так поглощен ими, что когда из темноты послышались голоса «стаи»: «Вожак! Вожак, где ты? Куда ты девался? Иди сюда!» —он не отозвался.
Не слышал или не хотел откликнуться?..
36. В ГОРАХ ГОТОВЯТСЯ К ПРАЗДНИКУ
Большой дом близ ущелья Во Нуар ожил, зашумел, зашевелился. Распахнулись форточки, захлопала входная дверь, по пухлой снежной целине пролегли утоптанные тропинки — к малому дому, коттеджу Матери и Патоша, к столовой, в деревню.