Книжный вор
Шрифт:
Теперь она не стала тянуться к нему – она остановилась. Где-то внутри у нее были души слов. Карабкались наружу и вставали рядом.
– Макс, – позвала она. Он обернулся и на миг закрыл глаза, а девочка продолжила: – Жил-был странный человечек, – сказала она. Руки у нее вяло свисали по бокам, но пальцы сжались в кулаки. – Но была и отрясательница слов.
И вот один из евреев по дороге в Дахау перестал шагать.
Он стоял совершенно неподвижно, пока остальные угрюмо обтекали его, бросая совсем одного.
Когда она заговорила вновь, с ее губ, запинаясь, слетели вопросы. В глазах теснились горячие слезы, но она не даст им воли. Надо стоять твердо и гордо. Пусть всё сделают слова.
– «Это и вправду ты?» – спросил молодой человек, – сказала Лизель. – Это с твоей щеки я поднял семечко?
Макс Ванденбург остался стоять.
Он не упал на колени.
Люди, евреи, облака – все остановились. Все смотрели.
Остановившись, Макс посмотрел сначала на девочку, затем уставился прямо в небо, широкое, синее и величественное. Тяжелые лучи – солнечные доски – падали на дорогу наобум, изумительно. Облака выгибали спины, озираясь, когда трогались дальше.
– Такой хороший день, – сказал он, и голос у него состоял из многих кусков. Хороший день, чтобы умереть. Хороший день, чтобы умереть – вот так.
Лизель подошла к нему. Ей даже хватило храбрости протянуть руку и потрогать его заросшее бородой лицо.
– Это правда ты, Макс?
Такой великолепный немецкий день и его внимательная толпа.
Он позволил своим губам поцеловать ее ладонь.
– Да, Лизель, это я. – И он удержал руку девочки у себя на лице и плакал ей в пальцы. Он плакал, к нему подходили солдаты, а рядом стояла и глазела кучка нахальных евреев.
Его били стоя.
– Макс, – плакала девочка.
И без слов, пока ее оттаскивали прочь:
Макс.
Еврейский драчун.
Внутри она сказала это все.
Макси-такси. Так тебя называл тот друг в Штутгарте, когда вы дрались на улице, помнишь? Помнишь, Макс? Ты мне рассказывал. Я все запомнила…
Это был ты – парень с твердыми кулаками, и ты говорил, что дашь смерти в морду, когда он придет за тобой.
Помнишь снеговика, Макс?
Помнишь?
В подвале?
Помнишь белое облако с серым сердцем?
Фюрер все еще приходит иногда в подвал, ищет тебя. Он по тебе скучает. Мы все по тебе скучаем.
Хлыст. Хлыст.
Хлыст вырастал из солдатской руки. А прерывался у Макса на лице. Свистел на подбородке, драл горло.
Макс рухнул наземь, и солдат обернулся к девочке. Рот его распахнулся. У него были безукоризненные зубы.
Внезапно перед ее глазами кое-что вспыхнуло. Ей вспомнился день, когда она хотела, чтобы ее отшлепала Ильза Герман, или, по крайней мере, безотказная Роза, но никто из них не поднял на нее руку. В этот раз ее не подвели.
Хлыст вспорол ей ключицу и захлестнулся на лопатку.
– Лизель!
Она знала,
Пока солдат выкручивал ей руку, она приметила сквозь бреши в толпе потрясенного Руди Штайнера. Он кричал ей. Лизель видела его измученное лицо и желтые волосы.
– Лизель, беги оттуда!
Книжная воришка не побежала.
Она закрыла глаза и приняла следующий обжигающий штрих, за ним еще один, а потом ее тело рухнуло на теплые половицы дороги. Дорога грела ей щеку.
Посыпались еще слова – на этот раз от солдата.
– Steh’ auf.
Экономная фраза относилась не к девочке, а к еврею. И солдат уточнил:
– Вставай, грязный засранец, еврейская сука, вставай, вставай…
Макс оторвал тело от земли.
Еще разок отжаться, Макс.
Еще разок отжаться от холодного подвального пола.
Его ступни двинулись.
Шаркнули по дороге, и Макс тронулся дальше.
Ноги его качались, ладонями он отирал следы хлыста, чтобы притупить жжение. Когда он попробовал еще раз оглянуться на Лизель, руки солдата легли ему на окровавленные плечи и пихнули.
Возник Руди. Припав к земле голенастыми ногами, крикнул куда-то влево:
– Томми, давай сюда, помоги. Надо ее поднять. Томми, скорей! – Он поднял девочку за подмышки. – Идем, Лизель, сойдем с дороги.
Когда девочка смогла встать, она поглядела на потрясенных немцев с мерзлыми лицами, только что из пачки. У их ног она дала себе рухнуть – но лишь на миг. Ссадина полыхнула спичкой на скуле – там, где Лизель встретилась с землей. Пульс перевернулся, поджариваясь с обеих сторон.
Вдалеке на дороге ей еще были видны мазки ног и пяток шагавшего последним еврея.
У нее горело лицо, а в руках и ногах упорствовала боль – оцепенение, одновременно изматывающее и болезненное.
Лизель встала – в последний раз.
И путано пошла, затем побежала по Мюнхен-штрассе, чтобы загрести последние шаги Макса Ванденбурга.
– Лизель, ты что?!
Она выскользнула из хватки слов Руди и не замечала глазеющих сбоку людей. Большинство были бессловесны. Статуи с бьющимися сердцами. Быть может – зрители на последних отрезках марафона. Лизель опять закричала, но ее не услышали. Волосы лезли ей в глаза.
– Макс, прошу тебя!
Еще метров через тридцать, как раз когда солдат обернулся, ее сбили с ног. Чьи-то руки стиснули ее сзади, и мальчик из соседнего дома повалил ее на землю. Пригнул ей колени к дороге и пострадал за это. Он принимал ее тумаки, будто подарки. На тычки ее костлявых кулаков и локтей он ответил только несколькими короткими охами. Он ловил громкие неуклюжие брызги слюны и слез, словно благодать для лица, но главное – он сумел ее удержать.
На Мюнхен-штрассе сплелись мальчик и девочка.