Книжный вор
Шрифт:
Спал Руди Штайнер. Спали Мама и Папа. Фрау Хольцапфель, фрау Диллер. Томми Мюллер. Все спали. Все умирали.
Выжил только один человек.
Она уцелела, потому что сидела в подвале, перечитывая историю своей жизни, проверяя ошибки. Прежде этот подвал сочли недостаточно глубоким, но в ту ночь 7 октября 1943 года он сгодился. Обломки ядрами валились вниз, и через несколько часов, когда в Молькинге установилась чужая и растрепанная тишина, местный патруль ЛСЕ что-то услыхал. Эхо. Там, внизу, где-то под землей, девочка стучала карандашом по банке из-под краски.
Они замерли, склонившись ухом к земле, и снова услышав, принялись копать.
*** ПРЕДМЕТЫ, ПЕРЕДАВАЕМЫЕ ИЗ РУК В РУКИ ***
Цементные глыбы и черепица.
Кусок стены с нарисованным капающим солнцем.
Жалкого вида аккордеон,
выглядывающий из проеденного футляра.
Они отбрасывали все это вверх.
Убрали еще кусок разваленной стены, и один увидал волосы книжной воришки.
У этого мужчины был такой замечательный смех. Он принимал новорожденного ребенка.
– Не могу поверить – она жива!
В суетливом галдеже было так много радости, но я не мог разделить их воодушевление.
Чуть раньше я нес на одной руке ее Папу и Маму – на другой. Обе души были такими мягкими.
Их тела были выложены чуть подальше, вместе с остальными. Папины милые серебряные глаза уже тронула ржа, а Мамины картонные губы застыли приоткрытыми, скорее всего – в форме незавершенного храпа. Как богохульствуют все немцы – Езус, Мария и Йозеф.
Спасительные руки вынули Лизель из ямы и отрясли крошки битого камня с ее одежды.
– Девушка, – сказали ей, – сирены запоздали. Что вы делали в подвале? Откуда вы знали?
Никто не заметил, что девочка еще сжимала в руках книгу. В ответ она завизжала. Оглушительный визг живого.
– Папа!
И еще раз. Ее лицо смялось, и она сорвалась на еще более высокую и паническую ноту.
– Папа, Папа!
Девочку выпустили – она кричала, плакала и выла. Если ее и ранило, она еще этого не знала, потому что вырывалась, звала, искала и снова выла.
Она все еще стискивала в руках книгу.
Отчаянно цеплялась за слова, которые спасли ей жизнь.
98-й ДЕНЬ
Первые девяносто семь дней после возвращения Ганса Хубермана домой в апреле 1943 все было хорошо. У него было много случаев загрустить от мысли о том, что его сын воюет в Сталинграде, но он надеялся, что какая-то часть его везения передалась и сыну.
В третий вечер по возвращении Папа играл на кухне на аккордеоне. Уговор есть уговор. У них были музыка, суп и анекдоты – и смех четырнадцатилетней девочки.
– Свинюха, – одернула ее Мама. – Прекрати так гоготать. Не такие уж смешные у него анекдоты. Да и сальные к тому же.
Через неделю Ганс вернулся на службу и ежедневно ездил в город в какую-то военную контору. Он говорил, что там отлично кормят и снабжают куревом, а иногда приносил домой то пару булочек, то немного джема. Совсем как в старые добрые времена. Несильный авианалет в мае. Редкий «хайльгитлер» тут и там, и все хорошо.
До девяносто восьмого дня.
*** МАЛЕНЬКОЕ ЗАМЕЧАНИЕ ***
ОДНОЙ СТАРУХИ
На Мюнхен-штрассе она сказала:
– Езус, Мария и Йозеф, хоть бы их не водили здесь.
Эти бедные евреи, им так не повезло.
Это плохой знак.
Всякий раз, как вижу их,
понимаю, что мы погибнем.
Это была та же старуха, которая объявила евреев а первый раз, когда их видела Лизель. На уровне земли ее лицо оказалось черной сливой. Глаза были темно-синие, как вены. И ее предсказание оказалось точным.
На самом пике лета Молькинг получил знак о том, что с ним случится. Знак этот явился пред общие взоры, как всегда являлся. Сначала подскакивающая голова солдата и ствол, тычущий в небо над этой головой. Потом изодранная колонна позвякивающих евреев.
Единственная разница в том, что на сей раз их пригнали с другой стороны. Их вели в соседний городок Неблинг драить улицы и делать грязную работу, от которой отказались военные. Позже в тот же день они шагали обратно в лагерь, медленно и устало, разгромленно.
И опять Лизель высматривала Макса Ванденбурга, решив, что он вполне мог оказаться в Дахау, не проходя под конвоем через Молькинг. Его не было. В тот раз – не было.
Но дайте срок, и теплым августовским вечером Макс обязательно прошагает через город в такой колонне. Однако в отличие от остальных он не будет рассматривать дорогу. И кидать случайные взгляды на зрительские трибуны фюрерской Германии.
*** ОДИН ИЗ ФАКТОВ О ***
МАКСЕ ВАНДЕНБУРГЕ
Он будет вглядываться в лица
на Мюнхен-штрассе, выискивая девочку,
ворующую книжки.
А в тот день, в июле, – как потом подсчитала Лизель, на девяносто восьмой день после Папиного возвращения – она стояла и рассматривала ползущую груду скорбных евреев – искала Макса. По крайней мере, это не так больно, как просто стоять и видеть.
«Это ужасная мысль», напишет она потом в подвале на Химмель-штрассе, но это было искренне. Видеть их было больно. А какова их боль? Боль спотыкающихся ботинок, пытки и закрывающихся ворот лагеря?