Книжный вор
Шрифт:
Под землей, под Мюнхеном в Германии, двое стояли и разговаривали в подвале. Звучит как начало анекдота:
– В общем, сидят в подвале немец и еврей…
Но это, однако, был не анекдот.
Другим занятием Макса был остаток «Майн кампф». Все страницы одну за одной он аккуратно вырвал и разложил по полу, чтобы покрыть слоем краски. Потом высушил на веревке и поместил обратно в переплет. Однажды Лизель, вернувшись домой после школы, застала всех троих – Макса, Розу и Папу – за прокрашиванием страниц. Множество листов уже сохли на прищепках – так же, как они, видимо, развешивались для «Зависшего человека».
Все трое посмотрели на Лизель и заговорили:
– Привет, Лизель.
– Бери кисть, Лизель.
– Самое время, свинюха. Где тебя носит?
Водя кистью, Лизель представляла, как Макс Ванденбург боксирует с фюрером – точно, как он это описал.
*** ПОДВАЛЬНЫЕ ВИДЕНИЯ, ИЮНЬ 1941 г. ***
Мелькают кулаки, толпа лезет из стен.
Макс Ванденбург и Гитлер схватились не на жизнь,
а на смерть, отскакивают от лестницы.
На усах фюрера – кровь, как и в его проборе
на правой стороне головы.
– Ну же, фюрер,
– говорит еврей. И манит к себе.
– Давай, фюрер.
Когда видение рассеялось и Лизель закончила первую страницу, Папа подмигнул. Мама выбранила, чтобы не жилила краску. Макс осматривал каждую страницу в отдельности, возможно разглядывая то, что планировал на них поместить. Через много месяцев он перекрасит и обложку и даст книге новое название – по заглавию одной из тех историй, которые он в ней напишет и представит в картинках.
В тот день в потайном месте под домом 33 по Химмель-штрассе Хуберманы, Лизель Мемингер и Макс Ванденбург готовили страницы «Отрясательницы слов».
Как хорошо быть маляром.
И вот выпадает седьмая грань кубика. Через два дня после вторжения Германии в Россию. За три дня до того, как Британия и Советы объединились.
* * *
Семь.
Бросаете и смотрите, как катится кубик, отчетливо понимая, что кубик-то – необычный. Утверждаете, что это невезение, но вы все время знали, что так и выйдет. Сами принесли его в комнату. И стол учуял его в вашем дыхании. С самого начала еврей торчал у вас из кармана. Он размазан у вас по лацкану, и уже в ту секунду, когда бросаете кости, знаете, что будет семерка – то самое, что как-то может вам навредить. Кубик падает. Семерка смотрит вам в оба глаза, чудесная и мерзкая, и вы отворачиваетесь, а она устраивается поудобнее у вас на груди.
Просто не повезло.
Так вы говорите.
Ничего страшного.
Убеждаете себя в этом – потому что в глубине души знаете: эта пустячная неудача – сигнал о том, что вас ждет. Вы прячете еврея. Значит, поплатитесь. Так или иначе – придется.
Даже потом, вспоминая, Лизель не усмотрела в том происшествии ничего страшного. Может, потому, что столько всего произошло, прежде чем она стала писать в подвале свою историю. Лизель рассудила: по большому счету то, что бургомистр и его жена отказались от Маминых услуг, вовсе не стало несчастьем. Это никоим образом не было связано с укрыванием евреев. А только с большими событиями войны. Но в то время Лизель определенно увидела в этом отказе кару.
Вообще-то все началось где-то за неделю до 24 июня. Лизель по обычаю подобрала для Макса газету. Вынула из урны на повороте с Мюнхен-штрассе и сунула под мышку. Когда Лизель отдала газету Максу, тот, приступив к первому чтению, поднял взгляд на девочку и показал ей фотографию на первой полосе.
– У этого вы берете белье в стирку?
Лизель отошла от стены. Там она рядом с Максовым рисунком веревочного облака и мокрого солнца писала шесть раз слово «прение». Макс подал ей газету, и девочка подтвердила:
– У него.
Она стала читать статью: там приводились слова бургомистра Хайнца Германа, который говорил, что, хотя дела на фронтах идут лучше некуда, жители Молькинга, как и все сознательные немцы, должны принимать соответствующие меры и готовиться к возможным трудным временам. «Никогда не знаешь, – заявлял бургомистр, – что замышляют наши враги и как они попытаются нас ослабить».
Через неделю слова бургомистра принесли свои скверные плоды. Лизель, как всегда, пришла на Гранде-штрассе и на полу в библиотеке читала «Свистуна». В жене бургомистра не наблюдалось ничего ненормального (или, если уж на то пошло, ничего необычно ненормального), пока Лизель не пришла пора уходить.
В сей раз, предлагая девочке взять «Свистуна» с собой, женщина стояла на своем:
– Прошу тебя. – Она почти молила. Книга была зажата в ее твердом аккуратном кулаке. – Возьми. Возьми, пожалуйста.
Лизель, растроганная странностью женщины, не нашла в себе сил еще раз огорчить ее. Книга – серая обложка, желтоватые страницы – перекочевала к ней в руку, и девочка двинулась по коридору. Когда она собиралась спросить о белье, жена бургомистра бросила на нее последний взгляд облаченной в халат скорби. Она выдвинула ящик комода и вынула конверт. Голос, комковатый от долгого неупотребления, откашлял слова:
– Прости нас. Это для твоей мамы.
Лизель на миг перестала дышать.
Внезапно ее ноги в ботинках стали какими-то пустыми. Что-то защекотало в горле. Лизель задрожала. Когда наконец протянула руку и присвоила конверт, она вдруг услышала часы в библиотеке. И с мрачным спокойствием поняла, что голос этих часов даже отдаленно не похож на тик-таканье. Скорее, напоминал звук кирки, методично врубающейся в землю. Звук могилы. Ах, если бы только моя уже была вырыта, подумала девочка – потому что в ту секунду Лизель Мемингер хотела умереть. Когда отказывались другие, было не так обидно. У нее всегда оставался бургомистр, его библиотека и связь с бургомистровой женой. К тому же теперь ушел последний клиент, последняя надежда. В этот раз предательство было самое злое.
Как она посмотрит в глаза Маме?
Розу эти последние гроши хоть как-то выручали в разных переулках. Лишняя горсть муки. Кусок сала.
Ильза Герман теперь сама прямо умирала – так хотелось ей поскорее спровадить Лизель. Девочка прочла это где-то в движении рук, чуть крепче вцепившихся в халат. Неуклюжесть горя еще удерживала женщину в полушаге от девочки, но было ясно, что ей хотелось скорее покончить с делом.
– Скажи маме… – снова заговорила она. Голос у нее чуть окреп, когда одна фраза обратилась двумя. – Что нам жаль. – И она тихонько повела девочку к двери.