Князь Арнаут
Шрифт:
Пока копейщики продолжали сдерживать франков, киликийские лучники и пращники, укрывшиеся за спинами своих товарищей, обильно осыпали рыцарей стрелами и камнями, точно молодожёнов на свадьбе крупой.
Однако длилось смятение недолго. Антиохийская пехота подоспела вовремя. Воины, закрываясь щитами и отпихивая от себя древка копий, прокладывали себе путь в порядки врагов и прорубались дальше. Наёмники дрогнули, они попятились, но ещё держались.
В горячке боя Ренольд как-то утратил ощущение времени и совершенно забыл дать командиру отряда храмовников сигнал начать атаку на засадной отряд Тороса.
Внезапно по рядам неприятеля, точно неожиданно резкий порыв ветра, пронеслось волнение. В единый миг, только что ещё стройные, сохранившие боеспособность отряды германцев и армян обратились в бегство. Казалось, вода прорвала плотину, хотя на первый взгляд ничего особенного как будто бы и не произошло. Однако уже в следующую секунду стало понятно, что же случилось. Некоторые из киликийских всадников поспешили, посчитав себя победителями до срока.
Первыми отреагировали свои, горцы. Бросая бесполезные теперь луки, они в ужасе устремились за конниками. Последними поняли, что происходит, твердолобые германцы. Одни из них обратились в бегство, но другие вовремя сообразили, что так их просто изрубят в капусту, и принялись, становясь на колени и поднимая руки над головами, просить о пощаде.
Отдав своим приказание не убивать понапрасну хороших воинов, Ренольд, хотя и с явным опозданием, затрубил в рог. Подхватив сигнал предводителя, рыцари пришпоривали копей и, сметая всё и вся на своём пути, устремились к лагерю Гороса.
Всё имущество врагов попало в руки победителей. Только их алчность и спасла князя Киликии, который, укрывшись плащом простого воина, бежал с поля битвы с несколькими своими приближёнными. И никому, кстати, не пришлось «поворачиваться спиной к неприятелю», даже достославным «рыцарям из Буанотта» [99] .
Опережая ветер, весть о победе над врагами помчалась в столицу княжества, чтобы наполнить сердце Констанс радостью и гордостью за любимого. Княгиня уже знала, что скоро сумеет достойным образом вознаградить своего героя за храбрость и доблесть в битве с врагами. Старуха Эксиния (она, как мы знаем, никогда не ошибалась в подобных делах) сказала, что после Крещения у госпожи родится мальчик.
99
Мнения хронистов на сей счёт расходятся. Михаил Сириец, соплеменник Тороса, говорит о том, что победу одержал последний. Он-де принудил Ренольда с позором отступить, а замки, впоследствии ставшие собственностью ордена, якобы передал им князь Малой Армении, поскольку его брат, Млех, был в ту пору тамплиером. Вообще Млех личность, безусловно, замечательная, за свою жизнь он успел побыть не только храмовником, но и... правоверным мусульманином.
Не надо думать, что язычники принудили его к этому пытками, просто Млех нашёл, что в какой-то момент его жизни принятие ислама принесёт ему больше выгоды. Одним словом, Млех, как выразились бы мы теперь, был человеком беспринципным.
Констанс была вне себя от счастья, она уже знала, что назовёт дитя Ренольдом.
IV
На севере поменялся расклад сил.
В 1155 году умер иконийский султан Масуд, оставив двоих сыновей — претендентов на престол отца. Старший, Килидж Арслан Второй, нашёл поддержку у представителей одной ветви соседей, князей Даншмендов, младший, Шахиншах, — у другой, старшей, в частности у Ягизьяни [100] , эмира Себастии. Последний пригласил в союзники Нур ед-Дина [101] . Одним словом, в лагере неверных вспыхнула война, обещавшая передышку христианам.
100
Не следует путать этого Ягизьяни с турецким правителем Антиохии, погибшим во время штурма в ночь со 2 на 3 июня 1098 г. Его иногда также называют не Аги-Азьяном, а Яги-Зьяни или Ягизьяни. (См. предисловие к части второй данного повествования).
101
Надежда Правоверных с радостью откликнулся; он весьма своеобразно понял союзнический долг и употребил силы и время для того, чтобы прибрать к рукам ранее захваченные сельджуками города из эдесского наследства графа Жослена Второго. Несмотря на то что Килидж Арслан в итоге нанёс своему брату решительное поражение, города Айнтаб, Дулук и также Самосата (приобретения базилевса Мануила) остались в собственности предприимчивого аль-малик аль-адиля. Занятый всем этим Нур ед-Дин, похоже, совсем забыл про своих неправоверных соседей с запада.
Тем временем там уже почти достигший двадцатипятилетия король Бальдуэн Третий, снискав себе славу и уважение современников вследствие взятия Аскалона, окончательно утвердился на троне.
Мелисанда же, как уже говорилось, подчинившись решению нобилитета Иерусалимского государства, удалилась во вдовий удел, которым для неё стал богатый город Наплуз и прилегавшие к нему окрестности. В 1155 году вдовствующая королева вела частную жизнь, не касаясь более дел государственных [102] .
102
Тем
Годы, а вернее всего, тяжёлый стресс, связанный с понесённым поражением, всё настойчивее давали о себе знать, и Мелисанда нередко недомогала и, конечно же, находясь вдали от светских забот и милой сердцу круговерти большого Иерусалимского двора, довольно часто скучала.
Формально примирившись с венценосным отпрыском, в душе она не простила Бальдуэна, просто не могла сделать этого. Не избыло сердце обиды и на многих баронов, что столь легко отшатнулись от неё. Она так до конца и не извинила патриарха Фульке за то, что он, пусть и под давлением обстоятельств, повенчал Бальдуэна на царство одного. Мог, мог монсеньор выстоять ради интересов той, благодаря милости которой удостоился столь высокого поста. Грозили зарезать, если ослушается? Полно, ваше святейшество! Не посмели бы!
По-настоящему простила она лишь коннетабля д’Иержа. Знала ведь, что не ловил звёзд с неба, потому и протащила его так высоко, подняла на высоты недостижимые. То, что сир Маннас уступил свою должность Онфруа Торонскому, — правильно и честно, последний не просто рыцарь, стратиг, только скромен сверх обыкновения и на удивление нечестолюбив.
И всё же... обидно!
Сама не раз легко отваживавшаяся на подлость, обман, клятвопреступление и даже убийство, Мелисанда не могла примириться с мыслью, что стала жертвой хитрости врагов или трусости людей, которым доверяла [103] .
103
Можно возразить: из чего это следует, что королева и правда была замешана во всех тех событиях — совершала сама или руками своих помощников те поступки, в которых не раз прямо или косвенно обвиняли её современники?
Все хроники тенденциозны, ибо пишущие их люди либо находятся под властью очарования отдельных личностей, чьи жизни и деяния избрали предметом своего рассказа, либо стараются угодить правящим в их государствах монархам. Вот почему, несмотря ни на что, образ одной из самых знаменитых властительниц Левантийского царства дошёл до нас обряженным в белые одежды непорочности. Вместе с тем, как бы ни старались историки поддержать имидж королевы, сияющий порой чуть ли не ангельской чистотой, все же частенько в своих историях и жизнеописаниях они проговаривались, заставляя всерьёз усомниться в том, что белое и правда было белым, а чёрное и на самом деле столь уж чёрным.
Кроме того, известная римская формула «cui profuit» (уже очень знакомая) не может вновь и вновь не заставлять и спустя века указывать в сторону Мелисанды в поисках ответа на вопросы: «Кому же мешал если уж не сам король Фульке, то, по крайней мере, муж Одьерн и первый супруг Констанс?», а также: «Какие чувства могла испытывать Мелисанда к Сирийской Наследнице и её второму мужу?» Не станем забывать, что в пору, когда жили герои нашего повествования, тайно организовать убийство человека могла только очень высокопоставленная особа. Людям попроще приходилось довольствоваться обыкновенными разборками, иногда дуэлями, иногда просто поножовщиной.
Что же касается фиаско, которое потерпели пилигримы Второго похода, тоже ясно, кому на деле оказался выгоден их провал. Другого способа выпустить пар благочестия, распиравший их христианские души, не представлялось возможным. Если бы не ненависть к Раймунду Антиохийскому, можно было бы вообще оставить заморских гостей ему.
Теперь, как и совсем недавно, враг вновь жил в Антиохии На сей раз он персонифицировался не в постороннего человека, не в мужчину, что принесли столько горя дочерям короля Бальдуэна Второго и армянской княжны Морфии, а в близкого по крови человека. Нет, не Ренольда Шатийонского так ненавидела вдовствующая королева — его жена, племянница Констанс, дочь Алис, ещё несмышлёнышем невольно причинившая матери столько горя, теперь уже сознательно вмешалась в сферу интересов Мелисанды. Решаясь на такое, следовало помнить: тётушка не прощала подобных вещей никому.
Вполне понятно, что королева несказанно обрадовалась, когда ей доложили о прибытии в Наплуз человека, который, несомненно, мог рассказать ей много интересного. Несмотря на поздний час, королева велела не мешкая звать его к себе. Гостя проводили в спальню, где королева приняла его, лёжа в постели.
Неофициальная обстановка как нельзя лучше способствовала тёплой, дружеской, как раз именно неофициальной беседе. Неофициальности эта распространялась до таких пределов, что гостю, человеку, вне всякого сомнения, куда более низкого происхождения, чем хозяйка, было позволено даже поглаживать ноги королевы. Впрочем, подобная вольность, казавшаяся на первый взгляд непростительной и не совместимой с королевским достоинством, легко извинялась, по крайней мере тем, что гостем была женщина. Во всяком случае, она так выглядела, но...