Князь Олег
Шрифт:
— Ну, а теперь возвращаемся в Новгород! — жестко приказал Олаф и дал знак Стемиру поднять дружину на ладьи…
Глава 10. Христодул [18]
Весна выдалась ласковая и теплая, какая всегда бывает в земле полян. «Наверное, это словене своей доброй душой обогревают землю и воздух этого дивного края, где течет Днепр», — думал Аскольд, прохаживаясь с Диром по бревенчатой набережной и наслаждаясь тем теплым и ароматным воздухом, напоенным цветущей зеленью, который можно было пить вместо медовухи. Аскольд, делая глубокие шумные вдохи, каждый раз приговаривал: «Ах как гоже! Нет, моей груди не хватает, чтоб весь этот живительный аромат вдохнуть в себя и напиться им».
18
Христодул — раб Христа.
Нет, казалось, ничто не волновало киевского
Но, переговорив с торговцами-земляками, он подходил к заморским купцам. Этим Аскольд задавал только один вопрос: «Ты кто?» И, услышав ответ: «Ромей», «Булгарин», «Иудей», «Козарин», «Половец», «Хунгарин», «Туранец», «Иранец», — хмуро кивал головой, затем, спохватившись, улыбался и, отходя, прятал свою улыбку. Нет, того, кого он ждал уже целую седмицу, здесь не было. Трех гонцов Аскольд отправил разными дорогами и разными судьбами в Византию, чтоб иметь самые надежные вести об этой коварной стране, — и ни гонцов, ни вестей нет. Что случилось с его преданными людьми? Ведь они знают, что ладьи его стоят в Барвихинской бухте, закрытой от посторонних глаз, и уже маленькие идолы Перуна, Сварога и Святовита, отлитые иудейским мастером Хаймом из Пасынчей общины, приклеплены к носовой части струг и ждут, когда смогут своим могущественным духом поддержать ратный дух Аскольдовой дружины… «Ну где же вы, мои долгожданные лазутчики? Где же вы, глаза и уши киевского князя?»
Дир знал, что заменить князю гонцов не может, но чтобы хоть как-то отвлечь своего предводителя от печальных дум, предложил Аскольду еще раз спуститься к причалу…
— Пошли! — угрюмо согласился Аскольд и неожиданно торопливо зашагал к первому травяному спуску. Этот спуск был знаменит своей узкой тропинкой, извивающейся внутри неглубокого, поросшего высокой шелковистой травой-муравой овражка, и был самой короткой дорогой, соединяющей торговые ряды и пристань Киева.
Дир едва успевал шагать за разозленным князем, но, чуя его правоту, не мешал ему расходовать черную энергию, которая накапливается в человеке, если он долго пребывает в состоянии озлобленного бездействия.
На набережной дружинники Аскольда зорко наблюдали за купцами, торговцами мелким товаром и ремесленным людом, ищущим выгодных покупателей или же промысловиков, согласных на выгодный обмен своих товаров на ремесленнические изделия.
Шум, гам, то звонкая, бойкая, то неторопливая, напевная речь словенских полян и северян, плеск теплых, ласковых волн Днепра о песчаный берег, покрытый крупной, редкой галькой и опокой, создавали то спокойное, благостное настроение, которое внушает устойчивая незыблемость существующего положения.
Аскольд прошел весь причал, как вдруг понял, что пора бы зорче вглядеться вон в тот, новый ряд ладей, которых некоторое время назад не было. Он, сбавив шаг, глубоко вздохнул и зашагал, внимательно вглядываясь в бортовые узоры на стругах. Нет, ему не показалось, и вдруг разом все изменилось! Небо стало синее, солнце — теплее и ярче, воздух — свежее, птицы звонче запели, а на глазах Аскольда появились слезы радости. Наконец-то! Он увидел на борту последней ладьи тот заветный знак, который, откровенно говоря, уже не ожидал больше увидеть. «Бастарн! Ты оказался прав! Этот знак уджаты, что по твоему совету был начертан на борту струга моего лазутчика, действительно сохранил и судно, и того, кто в нем так долго плавал!» — с благодарностью подумал Аскольд, постучал кулаком в борт ладьи и хриплым голосом потребовал:
— Фалько [19] , выходи! Я заждался тебя!..
— Дир! Зови всех купцов на пир! Не забудь смехотников да фестутников [20] ! Надо отпраздновать начало месяца цветеня да выход русалок на вольный свет! — весело бросил клич Аскольд, выйдя из отсека ладьи своего лазутчика на помост, соединяющий борт судна о деревянным причалом, и с удовольствием подставил свои ладони солнцу и небу. — Слава тебе, Святовит! — горячо прошептал он, глядя сощурившись на солнце, и склонил голову перед своим божеством.
19
Фалько — сокол.
20
Фестутник (от лат. Festa — праздник) — человек, занимающийся приготовлением всего необходимого для праздника; организатор веселья.
Дир смотрел снизу вверх на своего предводителя и не узнавал его. Ведь почти год никто не видел Аскольда благодушным! Улыбка иногда мелькала на его лице, когда он разговаривал о чем-нибудь со
21
В течение VII–VIII вв. н. э. Византия организовывала частые и успешные походы против славян.
Два года прошло, как Аскольд отправил на трудную долю своего лазутчика Фалько, который знал греческий и ромейский языки и мог проникнуть в любые слои византийского общества. И Фалько очутился там, где не только бурлила жизнь самых знатных сановников византийского царя, но и была тихая заводь христианских сакристий, где вызревали те или иные новшества политической жизни страны.
Ты помнишь, Дир, как наш молчаливый и угрюмый, но очень быстрый секироносец вдруг однажды упал с коня и повредил себе ногу! Кто-то из знахарей вылечил его, но наш сокол стал бояться своего горячего скакуна и загрустил. Что делать, ежели вдруг ощутишь себя непригодным для ратных подвигов? И Фалько стал нашими глазами и ушами, он попробовал первый раз сгодиться в византийском походе. Он переоделся под греческого монаха и стал торговать возле собора Богоматери. Так он добыл для меня вести о поджоге имения Михаила Третьего в Каппадокии и о походе византийского флота в Средиземном море. Я хорошо отблагодарил его, и он преобразился в богатого купца. Он научился оказывать молча и бескорыстно всякого рода услуги то одному, то другому важному лицу из окружения Михаила Третьего и Константинопольского патриарха и постепенно стал очень нужным человеком при византийском дворе. Он изучил богословие, познал учение Христа и поражал своими успехами не только низшие чины священнослужителей, но и самого Фотия. Он побывал во многих христианских монастырях. Так Фалько узнал о недовольстве христианского монашества и священнослужителей политикой Фотия, который, пребывая на посту патриарха Константинополя около десяти лет, так и не добился от царя Михаила для священников права пользования и владения землей. Только храмы и соборы были полноправными хозяевами той земли, на которой они стояли и которая примыкала к их территории по указанию царя. Со времен вердикта Льва III Исаврия 739 года, начиная с борьбы с иконопочитателями и кончая их победой в 843 году, ни один высокопоставленный священнослужитель Византии не имел права землевладения, и даже патриарх Фотий. Царь Михаил не желал ничего слушать. «И так достаточно этим богословам и молитвочтецам! У меня есть более достойные люди, которые без права землевладения охотно рискуют своей жизнью, охраняя или спасая мою! Ваш Христос нисколько не помог сберечь ни мое владение в Каппадокии, когда оно запылало от рук павликиан, ни мою страну от нашествия этих диких варваров — язычников», — гордо отверг все попытки к переговорам царь Михаил, и Фотий больше не роптал.
Правда, был еще момент, когда под нажимом патриаршего Синода Фотий снова попробовал склонить царя к беседе о праве на землевладение лиц, совершающих богослужение в храмах, соборах и монастырях. Но царь раздраженно ответил:
— Повторяю ещё раз! Твой бог не сохранил мое владение в Каппадокии!..
— Но… — прервал царя Фотий. — На стенах ваших владений высечены охранные знаки другого бога, как же ваше величество может пенять на нашего Христа?
— Но я сменил веру своих родителей на христианское православие, и эта вера является государственной религией моей- страны! И ты мне говорил, что Христос с радостью встречает своих вновь оглашенных и бдительным оком охраняет их имущество! Кто говорил, что Богу Богово, а царю царево? — гневно спросил Михаил, искоса глядя на поникшую голову знаменитого богослова. — Ну! Это Христос говорил или это новозаветные выдумки ваших евангелистов? — ехидно спросил Михаил, возмущенно развернувшись в сторону патриарха, и драгоценные каменья на его одеянии сверкнули.