Княжий воин
Шрифт:
– Слышь-ка, молодец, давай-кось шапками поменяемся: ты мне свою, а я тебе за это в лоб щелкну:
– Давай лучше я тебя щелкну, - спокойно ответил Роман.
– Коли сдюжишь.
Не тратя время на дальнейшие разговоры, один из ушкуйников сзади внезапно обхватил Романа за горло, а щербатый замахнулся. Но Роман опередил - беззубый охнул и согнулся пополам, держась руками за низ живота. Задний, получив локтем по печенке, а потом затылком по носу, отскочил. Матерясь, выхватил нож. Третий тоже потянулся к голенищу. Роман, не церемонясь, от души добавил
– Вот тебе и нецелованный, - всплеснула руками торговка.
Все произошло так быстро, что остальные куряне, которым по возрасту и чину полагалось помочь земляку, не успели даже помахать кулаками. Правило "не бить лежачего" на оружных не распространялось, но новгородцев лишь скрутили и содрали с них сапоги, как военный трофей. Кроме того, ушкуйники лишились поясов и цветастых рубах - на портянки пойдут.
Но тут, сбив приворотную стражу, на торговую площадь ворвались остальные новгородцы. В руках топоры. Сейчас половина ушкуйников начнет гонять встречных, а остальные под шумок кинутся на грабеж богатых лавок.
Но куряне народ бывалый - похватав, что попалось под руку, а в первую очередь оглобли, уже построились в боевой ряд, преградив путь нападавшим. В новгородцев полетели горшки и что потяжелее. Ушкуйники такого отпора не ожидали - в самую пору было ретироваться, но их старшой, звероподобный мужичина, ловко уворачиваясь от летящей посуды, размахивал топором и наседал на оборонявшихся - вот-вот кого-нибудь достанет. Боевой порыв укротила корчага с бортным медом, умело брошенная из задних рядов здоровенной теткой с криком "Эх-ма". Мед из разбившегося горшка надежно залепил предводителю ушкуйников глаза, смешался с кровью из разбитого носа, и вывел его из строя.
Нападавшие начали отступать к воротам, но не выдержали строя и, матерясь, толпой побежали вниз, к реке: Троих пришедших в себя драчунов куряне под дружный смех спустили с откоса - лишенные поясов и гашников*, те кувыркались по репейнику, придерживая связанными руками спадавшие штаны.
Через минуту узкие длинные лодки уже скрылись за изгибом реки, но громогласные проклятия новгородцев были слышны еще долго.
Обошлось без серьезной крови, а потому погоню за ушкуями снаряжать не стали. Остывающие от драки, довольные собой куряне обсуждали подробности происшествия и рядили, кому достанутся три пары трофейных сапог. Что с бою взято, то свято:
Роману сапоги были великоваты и пришлись впору только Людоте:
– С тобой, Ромша, жить можно, - смеялся кузнец, примеряя дома обувку.
– То на избу кулаками заработал, то мне сапоги спроворил:
Первый день Пасхи. Возвращаясь из церкви, Людота с хозяйкой и ребятишками свернули к куму, а Роман с Алешкой и Никитой в слободу не спешил. Вздохнув после Великого поста, весь курский люд под теплым весенним солнышком благостно млел на воздухе близ церквей,
Романа придержал за плечо молодой парень, одетый, как детский:
– Тебя дедка Рожно кличет.
Дед стоял, опираясь на тяжелую клюку и подслеповато смотрел на толпу. Куряне, завидев Рожно, сдергивали шапки и приветствовали старожила, чуть ли не как князя. Восстань сейчас из сумрака Печерской Лавры сам Илья Муромец и появись в Курске, вряд ли он удостоился бы такого почтения.
Дед из-под мохнатых седых бровей всмотрелся в подошедшего отрока.
– А ну-ка, проводи до дому.
Рожно жил неподалеку в небольшом, но добротном доме. Роман усадил деда на завалинку и по его знаку сел рядом.
Дед долго молчал. Натруженные широченные кисти рук расслабленно лежали поверх колен.
– Видел, как ты на Масляну в поединке кулачном бился, - сказал он, повернув к Роману морщинистое в шрамах лицо.
– Что ловок и смел, то ладно - мало ли таких: А сердцем ты не злой. Это в наши грешные времена редкость...
В приоткрытую калитку ввалился огромный лохматый пес, подошел к сидящим, недружелюбно посмотрел на Романа, потом улегся в ногах у хозяина. Рожно ласково потрепал собаку по загривку:
– Жестокосердные люди о Боге забыли, только о выгоде и думают: князь о своей, смерд о своей. Долго на свете живу, а иного не видать. Первый раз в поход пошел мальцом неразумным - Муром воевать. Тогда с радостью шел. А чего хорошего? Князю Изяславу славы захотелось... Сожгли Муром, пограбили. Как зипунники* пакостные...
Длинная тирада утомила деда, он замолчал, отдыхая, но продолжил:
– Тогда я в первый раз человека жизни лишил - по сей день он мне снится. Потом пошло-поехало... А первого помню... Да кабы печенеги или половцы от меча моего полегли, оно бы понятно - не мы их, так они нас. А то, считай, половина - свои, русичи... Ежели Русь и кончится когда-либо, то от тщеславия и неразумия княжеского, от распрей ихних:Горе сеять - одно только горе и взойдет:
Солнце спряталось за тучку, Рожно зябко поежился, запахнул полушубок.
– Про меня, дитятко, всякое бают - сам не ведаю, где правда, а где небыль. Но что Господь дал в конце пути земного, так это видеть далее других. Не глазами - душой... Наверное, в наказание мне это за кровь пролитую:Вижу горе на землях курских, разорение, оскудение... А далее вижу народ незнакомый, злобный и бессердечный, что придет с восхода: Ох, тяжко мне, грешному.
Старик устал, паузы становились все длиннее.
– А в тебе, отрок, чую душу чистую и добрую, а ежели так, то может быть, твоими устами Бог мне ответит: что землю русскую ждет?.. Не иссякнем ли, не исчезнем, как иные языки*, которых имена никто не помнит?.. Загляни в сердце и молви! Не своё реки*, а что Бог на душу положит...