Кочующая роза
Шрифт:
Я засыпал. Курилы распушили над нами синие зонтики гор. Нерпы смотрели на нас вишневыми глазами. Летела на кусочке фарфора полустертая птица.
На тоне, на самом берегу, ловил рыбу колхозный джаз-оркестр. Рыбаки захватили с собой свои трубы, барабаны и гитары. Ставили сети, солили и вялили рыбу и по временам играли, оглашая побережье медным воем и звоном; волны кидали им под ноги бутылки и фляги, выброшенные с проходящих японских судов.
Рыбаки приняли Людмилу с восхищением. Она повесила им на шеи по сухой золотистой рыбе. Сама держала в руке чешуйчатую, стального цвета рыбину и пела в нее, как в микрофон. А они,
Я сидел на перевернутой бочке, прислушиваясь к их музицированию. Играла труба. Океан шлепал прибоем. На веревках вялилась рыба. Молодой рыбак держал тяжелую, едва ли не якорную цепь, и на другом конце ее, вытянув тонкую струну ноги, прикованная, сидела галка, раскрыла переломанное крыло, остро мерцала крохотными зрачками. В них загорались и гасли маленькие черные солнца. Рыбак поддергивал ее на цепи, говорил мне:
— Эва, воровка! Допрыгалась! Чуть рыбу навесишь, а они налетают. У нас на Курилах галки злющие. На спину поросенку сядет и хвост отгрызет. Мы эту маленько из ружья проучили. Пусть теперь посидит, рыбку покараулит!
Он кинул цепь в траву. Вошел в дом. Я слышал, как он подхватил песенку. Галка шарахнулась. Туже натянулась струна ноги. Перья ее распушились, и она застыла, как маленькая пепельная балерина. Играла труба. Птичьи глаза мерцали. И я вдруг остро, до обморока, ощутил ее жизнь на конце железной цепи, горячее вздрагивание ее темных зрачков, биение маленького сердца.
— Эй, пойдемте уху хлебать! — крикнул мне с порога рыбак, держа в руке мундштук от трубы, покачивая на потной груди шнурок с подвешенной рыбой.
Мы ели обжигающую уху. Рыбаки усадили Людмилу на лучшее место, на единственную табуретку, положив ей под ноги тюленью шкуру, чистили ей розовую копченую рыбу.
Парень надвигался на меня рыжими хлопающими глазами.
— Мы все смоленские, вяземские! Сперва мы в Вязьме играли по деревням, по свадьбам катали, на похороны вызывали. Потом наш ударник разругался с нами и махнул сюда. Поработал сезон и пишет: айда, хлопцы, ко мне! Трубач поверил, поехал. Оба пишут: кончай по Вязьме играть, айда на Курилы. Фоно поехал. А за ним и гитары. Опять мы соединились, все вместе, шпарим вовсю!
По стенам, как оружие, висели саксофоны и трубы. Она кивала мне с другого конца стола, держа на весу розоватый рыбий ломоть.
Я дул на ложку с ухой. Видел, как по краешку волн, вдалеке, идет наряд пограничников. Их фигуры отражались в мокром песке. Низкое солнце. Пустынный океан. И мое недоумение, грусть и радость одновременно: мне кто-то сегодня признался в любви…
Стемнело. Рыбаки принесли для Людмилы свои меховые куртки. Она заснула, свернувшись под теплым собачьим мехом. А мне не спалось. Все чудились сквозь хлюпанье волн звуки трубы. И я думал о галке, которая жила где-то рядом, в холодной ночной траве.
— Не спите? — спросил рыбак, проходя мимо меня. — Хотите, сети пойдем смотреть?
Рядом еще кто-то молча уже натягивал сапоги. Я взял со стола фонарь и вышел.
Высоко и пустынно в туманном облаке светил полумесяц. Звезды чуть брезжили над океаном. Ухал прибой. С каждым ударом бледная зеленоватая молния пробегала вдоль берега.
Я осторожно ступал по траве и искал галку. Наткнулся на цепь. Ухватился за мокрые ледяные звенья.
Галка слушала меня под туманной луной. А я доверял ей все сокровенное. И мне казалось, что она понимает. Я ждал от нее ответа, какого, и сам не знал. Ждал от нее голоса, почти человеческого.
— Ну пойдем до сетей! — позвали меня проходящие в темноте рыбаки.
Под ноги ложились светящиеся зеленоватые свитки прибоя. Голова кружилась; казалось, пена смывает меня в океан. Я делал быстрый шаг в сторону. И новый звонкий зеленый свиток раскручивался у меня под ногами.
Море выбрасывало светляков. Я поднял с песка горящую безымянную тварь. Нес на ладони маленький ледяной уголек. Он зеленью озарял мои пальцы.
Невидимая в темноте, зажурчала по камням река, вливаясь в океан. Запахло пресной холодной свежестью и еще каким-то сладким и терпким духом.
— Чуете? — сказал рыбак. — Свежим огурцом пахнет. Корюшка. Пошла в реку.
Он включил фонарь, ударил лучом о воду. Она взыграла яркой струей, плавником испуганной рыбы. Он высвечивал каменистое дно. В потоке метались зыбкие рыбьи тени.
— Вовсю идет, — сказал он. — Густо!
Мы ступили в мелкую речную воду. Рыба ударила мне о сапог. Следом другая, третья. Река жила. Кидала в меня быстрых рыб.
Парень окунул руку, выхватил сжатый кулак. Синим лезвием вспыхнула зажатая рыба. Он приблизил фонарь. Осветилась зубастая, прозрачная на свету пасть, медный крутящийся обод глаза, алые кружевные жабры, туго расставленные плавники.
— Огурец! Как с грядки сорвал! — хохотнул парень, нюхая изгибающуюся рыбу. — Идет, пора реку закрывать, — сказал он.
Берега трещали от плавников. Корюшка густо шла к водопаду, копилась в неглубоком песчаном омуте, наполняя его до краев. Облегчалась от икры и молоки. Рвалась вверх на камни. Но струя водопада сбивала ее обратно. Омут оказался реактором, и небо давило на него всей своей звездной массой, охлаждало прозрачно текущей водой, синтезируя жизнь.
Мы уселись на берегу на еловые ветки. И я задремал, слушая тяжкое хлюпанье волн, бурление рыбы и голоса рыбаков, их разговоры о японских шхунах, о деньгах и о женщинах. Проснулся я от холода, был туманный рассвет. Сапоги мои тускло блестели.
И вдруг я вспомнил о галке, что она ждет меня там, и уже рассвет, и нужно скорей бежать, взглянуть на нее на рассвете. Это было так сильно и остро. Я не знал, чего я хотел, что связывал с птицей, но чувствовал: мне надо бежать. И, хотя я понимал, что это чувство родила ночь, и слабый свет луны, и шорох океана, я бросился по узкой косе, расплескивая мелкую воду. Кунгас мотался на якоре, висела старая сеть, качалась на кольях рыба, над тоней подымался дымок. Я добежал и стал задыхаясь.