Кодекс бесчестия
Шрифт:
– Я согласна, - тихо сказала она.
– На что вы согласны?
– Я согласна отдать свою душу дьяволу. Только пусть у него будет все хорошо.
– Вы это серьезно?
– Да.
– Очень серьезно?
– Да, Сергей, очень.
– Ну ладно, - сказал я.
– Передам.
– Что передадите?
– Ваше предложение.
– Кому?
– Как кому? Дьяволу.
– А вы...
– Ну да. Мы с ним давно знакомы. Еще с Чечни. Я всегда говорю ему: "Ну что, козлиная морда?" Он обижается.
– О Господи!
– сказала
– Сергей!.. Да ну вас!.. Господи, как вы меня рассмешили!
– Это и есть выход из безвыходных положений. Не лучший, Галя. Но и не худший.
– Помогите ему, - попросила она.
– Если сможете.
– Попробую, - пообещал я.
– А если не смогу, рассмешу.
Я проводил ее до подъезда и вернулся к джипу. И едва успел открыть дверцу, как из-за дома вырулил красный "Запорожец" с дальним светом фар и встал нос к носу к моей тачке. Фары погасли. Из "запора" вылез Юрий Сомов и подошел ко мне.
– А теперь, парень, послушай меня, - сказал он.
– Я не знаю, кто ты такой и чего тебе от нас надо. У нас семья. Я за нее глотку перегрызу. А ему передай: пусть держится от нас подальше. Я был у него в колонии. Я спросил: как нам теперь жить? Я сказал: возвращайся, она тебя примет, а я уйду. Он сказал: нет, живите как жили. Он сказал: забудьте обо мне, я пропал без вести, меня нет. А раз пропал, нечего мельтешить! Хватит она от него поплакала. Девять лет. Девять лет она его ждала и плакала по ночам. Хватит! Так ему и скажи!
"Запорожец" взревел, выпустил струю дыма и рванул к гаражам. Я сел в свою тачку, положил руки на переднюю панель, как при команде: "Руки! Не двигаться!" - и попросил, не оглядываясь:
– Только без фокусов, Калмыков. Оружия у меня нет, злого умысла у меня нет. В Мурманске мы тебя не перехватывали, а охраняли. Ты слышал, что сказал Сомов. Ты слышал, о чем я говорил с Галиной. В ресторане мы говорили о том же, о тебе. Помогать я тебе не буду, тебе это не нужно. Рассмешить тебя не смогу. Но я смогу помочь тебе разобраться в том, что случилось. Что-то знаешь ты, что-то мы. Вместе мы сможем узнать все.
Я замолчал. Позади было тихо. Я решил, что можно продолжать.
– Не мне учить тебя жить. Скажу только одно: ты вернулся в страну, о которой не знаешь ничего. Тобой сыграли, как мелкой картой. Тобой продолжают играть. Устраивает это тебя? Тогда вылезай из тачки, а я поеду домой. Если нет сядь нормально, чтобы я мог видеть твое лицо.
Чуть скрипнули пружины сиденья. В зеркале заднего вида возник силуэт головы. Разглядеть лицо мне мешал свет уличного фонаря в заднем стекле.
– Так-то лучше, - сказал я.
– Сегодня говорить мы не будем. Мне нужно получить кое-какую дополнительную информацию, тогда и поговорим. А сейчас я отвезу тебя туда, где тебя не будут искать. Ко мне в Затопино. В Москве тебе оставаться нельзя. Не сегодня - завтра тебя объявят во всероссийский розыск, твоя фотография будет у каждого постового. Не хочешь спросить, почему?
– Почему?
– спросил он.
– Потому что шестнадцатого декабря восемьдесят четвертого года военный трибунал
– Да, знал.
– Приговор не отменен. Об этом ты тоже знал?
– Нет.
– Теперь знаешь.
В Затопино мы приехали во втором часу ночи. Ольга не спала. Она вышла к нам, поздоровалась, сказала, что ужин в микроволновке, и сразу вернулась в детскую. Последние дни она недосыпала, сын приболел, температурил, капризничал. От ужина Калмыков отказался. Я предложил постелить ему на втором недостроенном этаже дома или в бане. Он выбрал баню.
Я сидел на кухне, пил чай и пытался понять, что, собственно, сегодня произошло. Произошло что-то очень значительное. Банальная по нынешним временам - при всей ее неясной внутренней хитроумности - интрига, в которую был втянут Калмыков, а за ним и мы, обрела многомерность, в ней обнаружилось неожиданная глубина. Возможно - опасная.
Вошла Ольга, подсела к столу. Лицо у нее было усталое и словно бы удивленное.
– Какой странный человек, - проговорила она.
– Кто он?
Я и сам очень хотел бы знать. Но этого я ей не сказал, а спросил в свою очередь:
– Почему он показался тебе странным?
– Собаки не лаяли. А всегда лают.
– В самом деле, - вынужден был согласиться я.
– И еще. Он заснул.
– Кто?
– Сергей Сергеевич младший, кто! И температурка исчезла.
Я прошел в детскую. Сергей Сергеевич младший дрых и причмокивал.
– Ну?
– спросила Ольга.
– Убедился?
– Я тебя люблю, - сказал я.
– Вот! И это! Когда ты мне говорил это в последний раз? Только честно!
– Не помню.
– А я помню. Пусть он у нас поживет подольше.
– Он-то при чем?
– Я не знаю. Но мне кажется, что при чем.
– Я тебя люблю, - повторил я.
– Хочешь, я буду говорить тебе об этом утром и вечером?
– Хочу, - быстро сказала она.
– И днем.
III
Генерал-лейтенант Лазарев жил в подмосковном поселке в дачном кооперативе "Звездочка". Перед войной здесь давали участки крупным военачальникам. По старой памяти кооператив называли генеральским поселком, хотя генералов здесь почти не осталось. Наследники разделили участки заборами, половины домов были выкрашены в разные цвета. Кое-где над серыми шиферными и железными, в буром сурике крышами возвышались особнячки "новых русских", довольно убогие по сравнению с элитным поселком на Осетре.
Тачку я оставил возле поселкового магазина и двинулся пешком через березовую рощу, золотым облаком сиявшую среди унылых заборов. Нужный мне дом оказался сразу за рощей. Перед калиткой нетерпеливо топтались два работяги-строителя в замызганных спецурах, жали на кнопку звонка. Между ними стояла сорокалитровая фляга с потеками зеленой краски. Не нужно было обладать дедуктивными способностями, чтобы понять: краска приватизирована на какой-то из местных строек и сейчас будет реализована за сумму, кратную стоимости бутылки.