Когда герои восстают

Дарлинг Джиана

Так я и знала.

У Данте было оживленное лицо, подвижный рот и бездонные глаза, которые обычно выдавали его эмоции.

Он замкнулся, потому что когда-то, как бы давно, а может, и до сих пор, он был влюблен в мою сестру.

У меня в ушах раздался грохот, а в груди разверзлась воронка, и мое отказывающее сердце провалилось в желудок.

— Ты любил ее? — прошептала я так тихо, что он должен был прочитать по губам.

— Нет, никогда, не так. — он притянул меня ближе за руку, а другой крепко сжал мой подбородок, так что его чернильно-темные глаза были всем, что я могла видеть. Они были наполнены неистовой страстью, настолько

сильной, что обжигали. — Однажды, может быть, я думал о большем, но так ничего и не добился. Козима всегда была влюблена в Александра. И теперь я знаю, каким я был sciocco (пер. с итал. «глупым»), потому что то, как я люблю тебя, делает невозможной возможность когда-либо любить кого-то еще или когда-либо любить кого-то еще. — он сжал руку, которой все еще владел, на своей груди над сердцем. — Я принадлежу тебе, Елена. Тебе и только тебе.

Слезы жгли глаза, но не падали. Я спокойно вырвала свою руку из его хватки и отступила назад.

Неужели невозможно найти мужчину, который не любил бы сначала одну из моих сестер?

Неужели мне всегда суждено быть второй?

Горечь захлестнула меня, затемнив края зрения, и внезапно, даже в приятном воздухе неаполитанской зимы, я промерзла до костей.

Я пошла прочь быстрее, видя, как напряглись мышцы Данте, грозясь отправиться за мной. Я не могла вынести этой мысли. Один только взгляд на него, его большое красивое лицо, его красивые, грубоватые руки и шероховатые губы, заставлял мой мозг саботировать каждое наше воспоминание, представляя его с его первым выбором.

Мои глаза закрылись, когда я боролась со всхлипом, поднимающимся в горле, как метеорит.

— Елена, — позвала Козима. Я открыла веки и увидела, что она встала и идет ко мне, ее прекрасное лицо искажено ужасом. — Поверь мне, cara mia (пер. с итал. «моя дорогая»), мы с Данте никогда не любили друг друга. Никогда не были предназначены друг для друга. Это не проблема.

Не вопрос.

Наконец, капли слез вырвались из моих глаз и покатились по щекам, стекая с лица, подбородка и кончика носа.

— Я никогда не была первым выбором, — пролепетала я. — И больше не соглашусь на второе место. Мне нужно пространство. Не ходи за мной, Данте.

Он уже открыл рот, когда я развернулась и бросилась в дом. К тому времени, как он понял, что я покидаю территорию, я уже сидела в Ламбо, выруливая на подъездную дорожку, а мой капо превратился в исчезающую статую в зеркале заднего вида.

Глава 14

Елена

Я вошла в церковь.

Неаполитанский собор был намного грандиознее, чем то маленькое здание, которое мы посещали в детстве, но я слепо ориентировалась в центре Неаполя после отъезда с Вилла Роза, и что-то заставило меня остановиться у грандиозного роскошного сооружения, посвященного Богу, в которого я не верила. Возможно, это было связано с тем, что оно называлось «Duomo di San Gennaro» (пер. с итал. «Собор Святого Дженнаро»), посвященное тому самому Святому, день которого мы с Данте праздновали, казалось, целую жизнь назад в Нью-Йорке в его первую ночь домашнего ареста.

Я была благодарна, что на мне была льняная рубашка и черные брюки, а не одно из платьев, которые Данте купил мне, потому что итальянцы до сих пор невероятно серьезно относятся к скромности в доме Господа. Как бы то ни

было, никто не помешал мне войти в Собор.

Там было тихо, внутри толпилось меньше десятка людей. Обеденное время полагалось проводить с семьей или друзьями за вином на площади или в семейном доме, но несколько преданных верующих усеивали скамьи, держа в руках четки.

Стук каблуков эхом отражался от мраморного пола и от позолоченного потолка в стиле барокко, через арки, обрамляющие главную часовню. Никто не наблюдал за мной, пока я шла к главному алтарю и опускалась на деревянную скамью в первом ряду.

Прошли годы с тех пор, как я ходила в церковь, но мое тело знало, как опуститься на колени на предоставленные подушки, сцепить руки, склонить голову. Мне хотелось, чтобы у меня были четки, которые я могла бы перебирать в пальцах, подсчитывая свои грехи и благословения, как какой-то религиозный абак. Еще лучше, если бы у меня был крест Данте, серебряный, тяжелый и пронзительный в моих руках.

Мне не за что было ухватиться, кроме собственного смятения.

Симус был мертв, потому что я убила его.

Я убила человека.

Я убила собственного отца.

Козима была моей сводной сестрой, потому что мама влюбилась в капо Каморры и тем самым безвозвратно изменила наши жизни.

Были бы мы защищены от мафии так же сильно, без этих отношений? А была бы Козима продана в сексуальное рабство, если бы не эти отношения?

Данте любил ее когда-то. Конечно, любил, почти каждый мужчина, которого я когда-либо знала, в тот или иной момент влюблялся в Козиму. Она была всем, чем не была я: симпатичной и любящей, страстной и чувственной, великолепной и мудрой.

В какой-то момент их общей истории он считал себя влюбленным в нее.

Как Кристофер и Дэниел в Жизель.

Я была всего лишь сестрой второго плана.

Прошлое было узловатой веревкой, запутавшейся в руках. Я хотела осторожно распутать ее, чтобы понять, почему решения других людей привели нашу семью и меня в эту конкретную ситуацию.

Если бы я могла понять, возможно, я не была бы так ранена прошлым.

Но даже сидя там до боли в коленях и холода и липкости кожи от кондиционера, я знала, что не смогу расшифровать это так же, как закон или конституцию.

Люди делали беспорядочный выбор, основываясь на инстинктах и низменном желании согрешить.

Я не знала, каково было маме, воспитывающей двух маленьких девочек без помощи мужа, который все чаще не возвращался домой ни ночью, ни даже на следующее утро. Я не знала, каково это, когда Амадео Сальваторе, такой сильный и магнетический, проявляет к ней интерес, возможно, показывает ей, как мужчина должен относиться к женщине, хотя бы на несколько ночей.

Но разве не так?

Это было именно то, что я испытывала к Данте. Как он соблазнил меня уйти от самой себя и обрести что-то лучшее.

Только у меня хватило смелости последовать за своим капо в темноту, а у мамы нет.

Мысль о том, что Данте хотел мою сестру в романтическом плане, была как пощечина этой смелости. Было ли во мне что-то, что напомнило ему или ей, как это было с Кристофером и Жизель? Использовал ли он меня, чтобы заставить ее ревновать? Неужели он каждый день мечтал, чтобы я была кем-то другим?

Моя голова упала, подбородок прижался к груди, тяжесть хаотичных мыслей была слишком тяжела, чтобы удержаться на ногах. Слова Данте с лирическим акцентом эхом отдавались в пещере моего мечущегося сознания.