Когда исчезает страх
Шрифт:
— Нет, кроме шуток.
— Какие могут быть шутки! Мы заедем к ней вместе с матерью. Пусть старая посмотрит на свою невестку.
Ян хотел кое-что объяснить ему, но старик не пожелал его слушать и уехал.
За час до отхода поезда Эдуард Робертович позвонил Ирине и вместе с женой подкатил к ее дому. Девушку смутило такое внимание стариков. Ведь не их Яна, а Кирилла ей хотелось проводить. Тем не менее она крепко пожала руку Эдуарду Робертовичу и познакомилась с рыхловатой и совершенно седой матерью Яна — Бетти Ояровной.
Заботливые старики, боясь, что к вечеру похолодает, заставили Ирину надеть жакет и повязать шею шарфом. Они усадили ее в машину, и Бетти Ояровна весь путь уговаривала почаще заходить к ним.
— Мне будет скучно одной, — говорила она. — Может, на эти дни переберетесь к нам, поживете немного без забот? Я постараюсь ухаживать за вами. Разбужу на работу, напою горячим кофе со сливками. Мне давно хочется иметь такую дочь.
— А я по вечерам буду водить в кино и театры, — весело соблазнял Ирину и Эдуард Робертович. — Ну, чего задумались? Летчики должны быстро решать.
Ирине очень хотелось сказать им, что она не может кривить душой, что сын их никогда не будет ее мужем, но боязнь обидеть стариков заставила ее сослаться на ночные полеты, на загруженность общественной работой. Она пообещала лишь изредка забегать к ним.
На вокзале провожающих скопилось столько, что к международному вагону трудно было подступиться. Ирина, помогая старикам в шумной толпе разыскать Яна, неожиданно натолкнулась на Кирилла.
— Почему ты ни разу не позвонил и не зашел? — схватив его за рукав, спросила она. — У тебя все время темно.
— Надо знать нашего дядю Володю. Если карантин, так он не выпустит. И телефоны выключает.
— А ты можешь отказаться? Ведь там…
— Побьют, хочешь сказать?
— Ну, зачем так? — смутилась она. — Я хотела…
— Не бойся, еду запасным. Драться мне не придется, — успокоил он ее.
— Вот хорошо! — обрадовалась Ирина, но, заметив, что Кирилл помрачнел, поспешила поправиться: — Ты опять меня не так понял.
— Ладно, не оправдывайся. Вижу, с кем приехала и за кого болеть будешь. Ян вон там стоит.
— Ничего подобного, — запротестовала Ирина. — Я…
Но Кирилл не стал слушать. Он взял ее за плечи, повернул в сторону Ширвиса и, подтолкнув, ушел.
Ян стоял в окружении друзей и знакомых. Он метался, не зная, кому больше уделить внимания. Зосе пообещал купить заграничную сумочку, Борису — присылать открытки с видами тех мест, где победит. Со своими одноклубниками обменялся дружескими пинками.
Старый Ширвис насилу пробился к нему. Старику нужно было сказать несколько напутственных слов, но Ян плохо слушал его, нетерпеливо оглядывался, кому-то улыбался и торопил:
— Быстрей, папа, я еще не со всеми попрощался.
— Я думаю, ты там будешь благоразумен, не наделаешь глупостей? Помни — ты представитель великой страны.
— Брось, отец, к чему все эти наставления? Точно маленького провожаешь.
Ян поцеловал старика, обнял прослезившуюся мать и, схватив Ирину за локоть, отвел в сторону.
— Будете за меня болеть? — спросил он, заглядывая ей в глаза.
— Не только за вас — за всех! Я всегда переживаю, когда наши выступают за границей.
— Чудесно! — не вдумываясь в смысл ее слов, с обычным легкомыслием заключил Ян. — Значит, условились — все победы в честь вас!
Он еще что-то веселое хотел сказать ей, но Сомов торопил с посадкой.
Ирина протянула руку. Но Яну этого было мало, он внезапно обнял ее и, против ее желания, поцеловал в сомкнутые губы.
— Ждите, я напишу. Помните, все победы в вашу честь!
Пробиваясь к вагону, Ширвис не разбирая пожимал всем руки. На подножку он вскочил уже на ходу и, сорвав с головы шляпу, замахал ею.
Ян не видел ни плачущей матери, ни взволнованного отца, свирепо вытиравшего пот с лица, ни погрустневшей Зоей. Их скрывала веселая толпа друзей.
Глава четырнадцатая
Буржуазную Польшу боксеры проезжали в вагонах, построенных на западноевропейский лад: каждое купе имело свой выход на перрон.
Селения Речи Посполитой были похожи на прежние «расейские» деревни. Покосившиеся хибарки с соломенными крышами. Чахлые поля картофеля, полоски жита, гречихи, фасоли. Унылые ветряные мельницы. Босые крестьяне в длинных домотканых рубахах. Замурзанные ребятишки и поблекшие женщины, собирающие на откосах щавель. А на опрятных, усаженных цветами станциях — грозные жандармы в конфедератках — форменных фуражках с четырехугольным верхом. Огромные почтовые ящики с серыми орлами, покрытые лаком, и автоматы, выбрасывающие за монету шоколадку или пачку сигарет.
В Варшаву прибыли поздно вечером. Из автобуса видели только мигающие, пульсирующие и вращающиеся огни реклам, делающие все вокруг каким-то нереальным, призрачным.
Утром накрапывал дождь. Запыленные окна вагонов покрылись бисерными капельками, через которые трудно было что-нибудь разглядеть.
В Силезии выглянуло солнце, и боксеры увидели небольшие горы. Замелькали фабричные трубы, дома с черепичными крышами, платформы, груженные коксом и углем.
На границе Чехословакии советских спортсменов встретили бойкие корреспонденты пражских газет. Они сновали с блокнотами, щелкали лейками, совали лоскутки бумаги, упрашивая оставить на память автографы.
Сомову сообщили, что рабочие Праги готовятся к встрече.
Подъезжая к столице Чехословакии, дядя Володя собрал боксеров в своем купе:
— Товарищи, мы в буржуазной стране. Возможны провокации. Будьте спаяны и главное — спокойны, невозмутимы. Старайтесь не вмешиваться в дела чешских рабочих, даже если у них начнется потасовка с полицией.
Через полчаса замелькали городские строения, поезд подкатил под стеклянные своды вокзала. В окнах показались полицейские мундиры, рабочие блузы, дотертые пиджаки. Перрон был запружен народом.