Когда мы были людьми (сборник)
Шрифт:
Глаза у Черкасова были темны, они обволоклись влагой.
– Боже, милостивый! Каждый день ложусь в постель, прислушиваюсь. А она, старуха эта, «звяк-звяк». За углом, за стенкой. Слышу: сухими губами шамкает: «Иде тут, романтик-то наш, иде, тута родимчик наш абрикосовый, сладенький наш апельсинчик?! Осень на дворе, уборка. Так я ему, голубчику, фейхоа приготовила. Напоследок. Скушай, родненький. Земляникой пахнет. И – на бочок, на спинку».
Черкасов подскочил со стула, выпрямился. Колени у него, как ватные, подогнулись. Он пал на них. И мелко крестя то стену с желтыми обоями, то себя абсолютно белого, горячо зашептал:
– Слышу и чую: ноги холодеют. Сердце пудовой гирей давит. «Тюк-тюк!» – слышу. Так дедушка Вася косу
И тут что-то сломалось в нем. Пружина отскочила. Черкасов вдруг замер, сжался и, съежившись, присел за угол стола. Его сухие, воспаленные глаза виновато мигали.
Вся любовь
Учительство в запыленном селе Царев, где в свое время располагалась ставка Золотой Орды, оказалось унылым.
Хмелев от этого времени помнит только то, что дома, после обеда, он играл со своими учениками в шахматы, да в школьной столовой, где он, холостяк, питался, ему давали в обед три жестких мятных пряника вместо двух. Почему память «застолбила» этот пустяк? А и вот еще что. В День учителя он привел в свою комнату свою «коллегу». Она преподавала в начальных классах. Учительница была чуток пьяная. И он, исстрадавшись без женщин, накинулся на нее (сейчас и имени не помнит). У нее было маленькое личико, но какие-то не руки, а пружины. Этими пружинами учительница оттолкнула его и исцарапала лицо. Спустя неделю та самая учительница прислала ему письмо, объяснившись в любви. Хмелеву стало скучно, и он на это письмо никак не ответил. Еще она с вздрагивающим лицом уже устно попыталась объясниться. Он отворачивался к окну, чтобы скрыть брезгливость. Он, свинья, понимал ее искренность, но то ли мстил за недавний облом, то ли она ему была стыдна, не ровня. Он по-прежнему хотел ее и ненавидел.
Перепрыгнул ли он тогда этот барьер? Нет! Все эти годы были пустыми и ничего не приносящими ни жизни Хмелева, ни судьбе его. Они походили на ожидание поезда на длинном, уставленном фанерными скамейками вокзале, с дребезжащим металлическим голосом: «Поезд номер 241 Ростов – Валуйки отправляется со второго пути»
И наверное, вся бы жизнь оказалась набитой бессмысленными пьянками, пустыми разговорами, одеванием-обуванием, поглощением пищи, «петушиной» постельной сценой, вносящей временное тепло, наркотическим чтением классиков русской литературы, писанием стихов, которых и без него – так много, что по поэтическим томам можно как по камешкам дошагать до Луны, если бы…
Если бы не этот случайный эпизод, заставивший его задрожать, разъяриться, жадно нюхать пахнущий полынью и речкой воздух, а через семь дней стыдиться этого ее деревенского вида, унылого, пошлого объяснения в пыльном автобусе. Платье – в рюшках. Кажется, все вокруг слышат. Как она глупа и навязчива!
Неделя – и вся любовь.
Сказ о бочке
Меня предупреждала сестра. И муж ее, кем он мне приходится, всегда путаюсь в этом частоколе – свояк, деверь, шурин, – он тоже подсмеивался, почесывая свой лысый затылок: «Тут загвоздка в чем?.. Мы-то ей построили сортир. Из сосны – новые бревна на доски распустили, все струганное, но она не ходит в него, бережет на черный день…»
Опять лукавый и короткий взгляд круглых, упругих глаз:
– И тебя не пустит. Забаррикадировала.
– Чего ты говоришь? – как-то тоже вроде стеснительным смешком перебила мужа моя младшая сестра Валя. – Старики – чудаки, чего она за этот туалет ухватилась? В старый-то уже и ходить нельзя, а вдруг пол провалится и она туда ухнет. Вообще, ее надо забирать, но попробуй возьми, повешусь, грит, в первый же день, в ваших хоромах и руки на себя наложу.
Разговор такой – не первый год. И не первый год как заведенный я еду к матери, по какому-то дикому обычаю – что-нибудь поправить у нее, гвоздь забить, воды принести из колонки и опять умотать на свой юг. Мать свою я не люблю. Когда-то я без слез плакал от тоски, уезжая от нее, то в армию, а то на учебу. И тогда мне казалась, что эта самая красивая женщина на свете меня бросает. Не я бросаю ее, а она меня. Ведь если бы она хоть полслова сказала, хоть кивком бы показала «Оставайся», я бы никуда ногой бы не двинул. Но она напротив, все делала с оглядкой на отчима. На автобусную остановку и то мчалась. Я за ней еле поспевал, так же торопливо мама совала мне утаенные от «Пети», так она звала отчима, мятые десятки. Автобус трогался, и тогда я жался к стеклу лбом, выдавливая из себя тоску и ощущая себя полным сиротой. Наверное, и она переживала подобные чувства. Но у нее эти чувства были временные. Ведь там уже за перекрестком с единственным светофором в этой станице сидел на расшатанном стуле он и стряхивал пепел в желтую, пластмассовую пепельницу.
Самогонку он пил так, как будто совал в горло раскаленную кочергу, как будто и ему кто-то сверху приказывал: «Пей!»
Я никак не мог подобрать ему имя: «Петр Семенович? Папа?» Да нет же. Отчим всегда был для меня «он». Он – это жилистая, с буграми бицепсов, скуластая тварь. Глаза у него были бесцветными, а желваки почти всегда ходили, как будто это не лицо было, а лесопилка.
Отслонившись от автобусного стекла, в серой ленте лесопосадки я почти явственно видел, как стучала дверь на веранду, как пахло все вокруг папиросным дымом и как он подражал тому небесному приказу: «Жрать, сука!»
Желваки приостановились.
Мама металась к широкой сковороде и выскабливала в тарелку рыбу, картошку, рис – все, что там теплилось.
Есть, конечно, он не хотел. Он просто так гонял, так дрессировал жену. И в прошлой, и в настоящей жизни моя мама была дворняжкой.
Но я понимал ее страдания кроткой женщины… А вот теперь она мне совершенно чужая. С ней не о чем разговаривать. Темы нет. Разве что говорить о той далекой родине, где люди примитивны как валенки и от своей искренности счастливы.
Я говорил «Няня Вера», и мама моя оживлялась. Я вспоминал «Нюрка Ермишина», и лицо ее розовело.
Но мне-то что? Мне эти давние люди, хоть и живы они, мне-то они давно покойники. Я, к сожалению, да к несчастью моему, никогда уже там не побываю… А мать все клянчит со стариковской детскостью: «Давай съездим?» Вот и все, что нас немного но сближает. Вот говорят кровь… Возможно, но как-то слабо верится. Верится в одно. И мне это «одно» страшно представить. Если она умрет, моя неряха-мать, моя отупевшая от жизни, от двух инсультов существо, если вдруг она умрет – то ведь я останусь совершенно один в этом мире. И жена, и дети – не то, не то. Я каким-то крепким кетгутом прицеплен к этому существу, к которому я езжу каждое лето, чтобы забить гвоздь в сарае или починить выключатель. Да, я к ней прицеплен. И боязнь ее будущей смерти, не страх ли за себя самого? Тяжело представить: вот умерла она. Закопали ее в сухой песок, неподалеку от мелководной речки. А что дальше? А дальше уже – мне пинок в спину, мне приказано шагнуть в эту черную непостижимую дыру. Хоть плюйся, а хоть крестись – все равно туда, в небыль!
И вот она, моя чужая мама, не хочет пользоваться новым, пахнущим стружкой сортиром.
И кажется, напрасно я обвинял ее в душевной холодности. Она еще умеет быть изобретательной и старается ладить.
– Нет, сынок, пока не надо в него ходить. Вот с пенсии краски куплю. Снаружи его выкрашу в один цвет. Внутри в другой, тогда уж…
– Давай я сам сейчас куплю и выкрашу…
– Нет. Уборную я сама буду до ума доводить. И ты в нее не ходи. А если тебе делать нечего, то вон две бочки. Какую хочешь выбирай, строй душ. За день солнышко любую воду нагреет, кипяток будет… Или вот вишню оборви…