Когда охотник становится жертвой
Шрифт:
— Ваши десять тысяч… я не хочу снова влезать в долги.
— Вам простили больше двух сотен. Десятка… Я вас умоляю, — Гервил закатывает глаза. Остановившись на парковке возле здания аэропорта, Гервил помогает ей выйти. — Кали, вы хорошая девушка, вам здесь не место. — Тяжело вздыхает Гервил в последней надежде донести до Кали, что всё, что сейчас происходит с ней — правда.
Наверное, у неё на лице всё написано, она никак не может принять факт случившегося, да и излишней доверчивостью никогда не страдала. Она свободна, у неё больше нет ни долгов, ни связей с картелем, и это похоже на чудо. Хорошая девушка. Её уже называли так. Наверное, хорошие девушки притягивают к себе беды. И тех, кто после будет их спасать.
— Считайте меня Робин Гудом в мире воров, если вам так будет легче. Хотя если вам так не терпится расплатиться… что ж, — Гервил хитро улыбается, взгляд его снова становится пытливым, оценивающим, таким же как в их первую встречу. — Один поцелуй, и мы в расчёте.
Кали хочется отвесить ему пощёчину. Для него это просто игра, а для неё — дело чести, на которую слишком часто покушались. Она недооценила лишь его способность к манипулированию — это его «и мы в расчёте», словно щелчок переключателя, заставляет действовать, не тратя время на раздумья. Кали делает шаг и грубо касается своими губами его губ, вкладывая в это простое движение отчаянное «да забирайте, забирайте всё, я устала за себя сражаться!». Гервил принимает её вызов — прижав её к себе, он углубляет поцелуй, врываясь в её рот умелыми движениями языка. Рейес хватает его за ворот рубашки, пытаясь отстраниться, но в один момент плюёт на всё. Она не отвечает на поцелуй, лишь позволяет ему брать то, что он хочет получить.
— И давайте ваши фишки, — Гервил со смехом выдыхает ей в губы, словно напоминает и ей, и себе самому, кто он на самом деле такой. Робин Гуд тоже был вором.
Когда он отходит от неё на расстояние вытянутых рук, Кали, борясь с желанием вытереть губы, резко вытаскивает из машины сумку с вещами, кладёт на приборную панель три жёлтые фишки и уходит в сторону терминала, не оборачиваясь и мечтая забыть этот стыдный эпизод как можно скорее.
— Не делайте больше глупостей, Кали, — летит ей в спину, прежде чем поток пассажиров увлекает её за собой.
***
Хорошая новость приходит к ней сразу по прилёту. Едва она успевает сойти с трапа, ей звонит риэлтор. Квартира продана. У неё есть двадцать тысяч. Стоимость страшно занижена, но что ещё ждать от тесного жилья над выгоревшей до тла забегаловкой? Заехать в агентство, подписать бумаги, взять чек и выдохнуть — на первое время хватит, и пусть большая часть уйдёт на медицинское обслуживание. Нужно выбрать приличную клинику — получить осложнения или лишиться возможности иметь детей в будущем (а ведь оно вдруг появилось, это будущее!) Кали до дрожи страшно.
В юности она мечтала, что однажды выйдет замуж и родит двоих, троих детей. Заведёт собаку. Купит и обустроит дом с лужайкой. Откроет бар или ресторан. Из этого списка сбылся только бар, а теперь ещё и ребёнок, на всё остальное у вселенной не хватило ресурсов. Или всего остального Кали не заслужила. Ожидая своего времени в клинике, Кали смотрит на улыбающихся женщин с круглыми животами, на заплаканные лица тех, у кого ничего не вышло. Она чувствует горечь и сожаление. Всё могло быть иначе. У них с Кайлом всё могло быть иначе, если бы он не поторопился. Но он никогда не позволил бы ей сделать этот шаг, никогда бы не простил ей Вегас, как никогда не простил бы ей аборт — решение, которое она приняла единолично. Ничего бы не получилось. Жалеть не о чем. Сомневаться не в чем.
Когда её приглашают на осмотр, Кали не может заставить себя встать с дивана. Ладони вспотели, страницы глянцевого журнала, который она листала на автомате, не видя букв, липнут к ним, грозя порваться. Кали боится боли, боится вмешательства, по-детски боится врача, белых халатов и запаха анестетика, боится, что анестезия вообще не подействует. Кали подписывает согласие, где сказано о вероятности осложнения, о том, что она понимает это и не будет иметь претензий — Кали боится, что произойдёт и это. Вся она превращается в один сплошной липкий ком страха. Идёт, раздевается, ложится, отвечает на вопросы — как робот, бессознательно, стараясь отключиться от всего окружающего.
Она вздрагивает, когда полоска холодного геля ложится ей на живот, когда безликий специалист по диагностике начинает водить по коже датчиком, чтобы посмотреть состояние внутренних органов перед процедурой. Кали хочется плакать, ей кажется, что она чувствует протестующее шевеление, пусть этого и не может быть. Это ещё не ребёнок, это лишь сплетение тканей. Маленькое существо, которое отчаянно хочет жить, которое ни в чём не виновно. Которое зачато в любви…
— У вас в семье были двойни? — доктор внимательно смотрит на монитор, продолжая надавливать ей на живот. Кали поворачивает голову, но в мешанине из цветных пятен ничего не может разобрать.
— У отца ребёнка есть брат. Близнец, — выдыхает Кали, не слыша звука собственного голоса за грохотом крови в висках. Такие вопросы не задают просто так. Кали надеется, что доктор ошибается…
— Срок ещё очень маленький, но я могу с уверенностью сказать, что эмбрионов двое.
Эмбрионов двое. Этот сухой канцелярский отчёт падает на неё каменной глыбой, давит её к кушетке до ощутимой боли в спине. Становится так холодно, что тело покрывается мурашками и вздрагивает, словно от ударов тока. Кали хочется попросить выключить кондиционер, но она не может произнести ни слова, язык не слушается. Когда с неё убирают датчики, она садится, свешивает ноги; пытаясь вернуть тепло, обнимает себя — жалкую, растерянную, вздрагивающую. Двойня. Двойная ответственность. Двойное предательство. Двойное убийство.
— Вы не хотите подумать? Время ещё есть. — Кали молча качает головой. — Тогда проходите к операционному столу.
Кали поднимает взгляд, видит стальной блеск медицинских приборов — они похожи на инструменты для пыток.
— Мисс Рейес?
— Простите, мне нехорошо.
Кали выходит из кабинета едва ли не в одном лифчике. Она застёгивает пуговицы блузки уже в коридоре, мечется, судорожно пытаясь найти спасение в табличке с надписью «Дамская комната». Дернув ручку на себя, падает в острый, ледяной холод белоснежного кафеля и ряда до блеска начищенных раковин с зеркалами.
— Боже, зачем я это сделала? Зачем выпила эту чёртову таблетку? — из закрытой кабинки доносится сбивчивый женский голос и плач. Девушка явно говорит с кем-то по телефону и оттого не слышит, что в туалет вошёл кто-то ещё. — Врачи сказали, уже ничего нельзя сделать. Дэвид говорил, что мы поженимся, он найдёт работу получше, но я так злилась, так злилась! Я ведь хотела этого ребёнка, понимаешь, но мама сказала, пока я не закончу колледж… — девушка в кабинке часто и тяжело дышит, пытаясь задавить рыдания.