Когда пробьет восемь склянок (пер.Исхаков В.Э. редакция 2024 г.)
Шрифт:
Скурос выключил телевизор.
— В море развелось полным-полно идиотов, которых нельзя выпускать из бухты. Что слышно о погоде? Кто-нибудь знает?
— Ветер силой восемь баллов, получено штормовое предупреждение на волне 1768 корабельного вещания, — сказала Шарлотта Скурос спокойно. — Юго-западный ветер, они сказали.
— С каких это пор вы стали слушать сводку погоды? — недоверчиво спросил Скурос. — И вообще радио? Ах да, конечно, дорогая, я и забыл… Тебе нечем заняться, не так ли? Так значит, юго-западный, восемь баллов? А они отправились из Кайо-оф-Лохавгла прямо на юго-запад… Должно быть, они сумасшедшие. Ведь у них было радио — они послали сигнал бедствия. Надо быть просто лунатиком, чтобы так поступать. Слышали они предупреждение или не слышали, но раз они туда полезли, значит они лунатики. Туда им и дорога.
— Некоторые из этих лунатиков, может быть, сейчас умирают, тонут. Или уже утонули, — сказала Шарлотта Скурос. Тени под ее глазами стали еще глубже, только глаза еще и жили на лице. Секунд пять Скурос с напряженным лицом смотрел на нее; я почувствовал, что если сейчас щелкнуть пальцами, то этот звук прозвучит как выстрел — настолько тягостным было молчание. Затем он со смехом отвернулся и сказал мне:
— Слабая женщина, да, Петерсон? Жалостливая мать — вот только детей у нее нет. Скажите, Петерсон, вы женаты?
Я улыбнулся ему, раздумывая над тем, плеснуть ли ему в физиономию виски или ударить его чем-нибудь тяжелым, но отказался от своих намерений. Кроме всего прочего, меня не прельщала перспектива вплавь добираться до "Файркреста".
— Мне тридцать восемь, и до сих пор не представилось возможности, — весело сказал я. — Старая история, Энтони. Тем, что нравились мне, не нравился я, и наоборот.
Это было не совсем правдой. Водитель "Бентли", выпивший, как показало вскрытие, не менее бутылки виски оборвал мое супружество на втором месяце и вдобавок оставил уродливый шрам на моей левой щеке. Именно после этого дядюшке Артуру удалось уговорить меня оставить работу по страхованию морских перевозок. После этого ни одна нормальная девушка не захотела бы выйти за меня замуж, если бы узнала, чем я теперь занимаюсь. Но хуже всего то, что я не имею права сказать ей об этом до свадьбы. Ну, и шрам, конечно…
— Вы, я вижу, не дурак, — улыбнулся Скурос. — Если мне будет позволено так заметить. — Богатство приучило старину Скуроса не слишком беспокоиться, позволено ему что-то или нет. Рот, застегнутый на молнию, растянулся в нечто, напоминающее, как стало ясно из дальнейшего, ностальгическую улыбку. — Я шучу, конечно. Не обязательно брак — это так уж плохо. Мужчина должен надеяться… Шарлотта!
— Да? — Карие глаза насторожились.
— Мне кое-что нужно. Не могли бы принести из моей каюты…
— А стюард? Он не мог бы…
— Это очень личное, дорогая… — Он улыбнулся. — Фотографию на моем туалетном столике.
— Что?!
Она внезапно выпрямилась в кресле, упираясь руками в подлокотники, точно собиралась вскочить. И тут что-то изменилось в Скуросе, его улыбающиеся глаза стали мрачными, холодными и темными, а взгляд внезапно изменил направление. Это длилось какое-то мгновение, его жена, заметив этот взгляд, резко поднялась. На ней было платье с короткими рукавами и рукава задрались почти до плеч. Она расправила рукава, проделав это быстро и спокойно, но недостаточно быстро. Примерно в течение двух секунд руки ее были обнажены, и я увидел багровые синяки ниже плеч. Непрерывным кольцом. Такие синяки образуются не от ударов и не от давления пальцев. Синяки такого типа бывают от веревок.
Скурос снова улыбался, вызывая звонком стюарда. Шарлотта Скурос, не говоря ни слова, вышла из каюты. Не удивительно, если бы мне только померещилось то, что я увидел. Но я, черт возьми, знал, что это не так. Не за то мне платили жалованье, чтобы мне что-то мерещилось.
Вскоре она вернулась, в руках у нее была фотография в рамке примерно пятнадцать на двадцать сантиметров. Она вручила ее Скуросу и быстро села в свое кресло. На этот раз она была осторожнее с рукавами, но осторожность эту не демонстрировала.
— Моя жена, джентльмены, — сказал Скурос. Он приподнялся и пустил по кругу фотографию темноволосой, темноглазой женщины, улыбка украшала ее скуластое славянское лицо. — Моя первая жена Анна. Мы были вместе тридцать лет. Брак это не обязательно плохо… Это Анна, джентльмены.
Будь я рабом светских приличий, я должен был бы ударить его, растоптать. Чтобы мужчина демонстрировал в компании, что он держит у изголовья фотографию бывшей жены, после того, как он дал понять всем, что нынешняя жена утратила привлекательность, после того, как он унизил ее — в это было невозможно поверить. Этого, да еще следов от веревок на руках его нынешней жены, было достаточно, чтобы хотеть застрелить его. Но здесь было одно "но", потому что по глазам этого старого шута, по его голосу, читался ад творившийся в его душе. Если тут была игра — то самая искусная игра, какую мне доводилось видеть, а слеза, скатившаяся по его щеке, заслуживала всех Оскаров, какие были вручены со дня основания кинематографа. Если же это не было игрой, то значит передо мной был несчастный и одинокий человек, забывший в этот миг весь мир, сосредоточившийся на единственной вещи, которая осталась ему от той, что он любил и что ушла безвременно. Похоже, так оно и было.
И если бы здесь не было спокойной, гордой, униженной Шарлотты Скурос, которая невидящим взглядом уставились в огонь, я бы и сам чего доброго расчувствовался. Но поскольку она сидела рядом, мне удалось скрыть свои эмоции. Однако кое-кто не смог этого — и отнюдь не из сочувствия к Скуросу. Мак-Каллэм, шотландский адвокат, бледный от возмущения, поднялся, что-то пробормотал о плохом самочувствии, пожелал нам доброй ночи и вышел. Банкир с козлиной бородкой последовал за ним. Скурос не заметил, что кто-то вышел, он все смотрел перед собой невидящим взглядом, словно и он, и его жена что-то хотели увидеть в языках пламени. Фотография лежала у него на коленях. Он даже не взглянул на капитана Блэка, когда тот вошел и сказал нам, что катер подан.
Когда катер высадил нас на борт нашего судна, мы выждали, пока он не пройдет половину пути до "Шангри-Ла", закрыли дверь салона, отодрали прибитый к палубе ковер и сняли его. Я аккуратно поднял газетный лист, и под ним, на тончайшем слое специального порошка обнаружились четыре четких отпечатка ног. Мы обследовали обе носовые каюты, машинное отделение и кормовой отсек, и все те шелковые нити, которые мы так старательно натягивали перед отбытием на "Шангри-Ла", все они были оборваны.
Кто-то — их было по крайней мере двое, если судить по отпечаткам ног, — обшарил "Файркрест" сверху донизу. Они затратили на эту работу по меньшей мере час, и мы с Ханслеттом не меньше часа пытались выяснить, что им было надо. Выяснить это нам не удалось.
— Ну, — сказал я, — теперь мы хотя бы знаем, зачем они нас удерживали на борту "Шангри-Ла".
— Чтобы обеспечить себе свободу действий здесь. Именно поэтому катер не был подан сразу — он был здесь. Но по-моему дело не только в этом.