Когда пробьет восемь склянок (пер.Исхаков В.Э. редакция 2024 г.)
Шрифт:
Глава пятая. СРЕДА: СУМЕРКИ — 20.40.
Среди множества смешных и ни на чем не основанных представлений, распространяемых людьми, не ведающими того, о чем они болтают, есть одно, особенное, специально для слабоумных, а именно представление о том, что утонуть — значит избрать самый мирный, легкий, чуть ли даже ни приятный вид смерти. Это не так. Это ужасная смерть. Могу утверждать так, потому что пробовал тонуть — и мне это ничуть не понравилось. Мне казалось, что голова раздулась, будто ее накачали сжатым воздухом, боль в ушах и глазах была просто дикой, ноздри, рот и желудок полны морской воды, а мои разорванные легкие, казалось, кто-то облил бензином и поднес спичку. Может быть, если бы я открыл рот и, чтобы сократить затянувшуюся агонию, чтобы облегчить эту пылающую боль, охватившую мои легкие, сделал бы глубокий вдох — последний в своей жизни, может быть, если бы я сделал это, конец наступил бы легко, мирно и приятно. Однако до конца дней я не поверю в это.
Проклятую дверь заклинило. После удара о рифы, а затем о морское дно, было бы чудом, если бы ее не заклинило. Я толкал ее и тянул к себе, молотил кулаками. Она не двигалась. Кровь клокотала и шумела у меня в ушах, огненные тиски сдавили грудную клетку, крушили ребра, выжимали из легких жизнь. Я уперся ногами в приборную панель и вцепился в ручки двери. Я упирался ногами и выкручивал ручку с такой силой, на какую только способен человек, знающий, что его ждет смерть. Ручка отломилась, меня отбросило назад и вверх, в хвост фюзеляжа, и тут мои легкие не выдержали. Смерть не могла быть хуже этой агонии. И я стал дышать — пусть мои легкие наполнятся морской водой.
Но легкие не наполнились морской водой, они наполнились воздухом. В хвостовой части фюзеляжа образовалась воздушная пробка, поскольку вертолет находился почти в вертикальном положении, уткнувшись носом в дно, а хвостом опираясь на скалу. Ядовитый сжатый воздух, насыщенным парами бензина и масла, но тем не менее — воздух. Голова моя была полностью над водой. Я сделал полдюжины глубоких вдохов, чтобы унять огонь в легких и шум в голове, а потом пошарил рукой в темноте, чтобы оценить имеющееся в моем распоряжении запасы воздуха. Точно судить было невозможно, но мне показалось, что его хватят минут на десять-пятнадцать, учитывая то, что он находится в сжатом виде.
Я вспомнил, что у вертолета ведь две двери, может быть вторую мне удастся открыть. Сделав глубокий вдох, я нырнул и нашел ее — не дверцу, а дыру, где она должна была быть. Удар заклинивший одну дверцу, вышиб другую. Я вернулся в хвостовую часть и подкрепился несколькими глотками сжатого воздуха. Теперь он не показался мне столь замечательным, как в первый раз.
Теперь, когда я знал, что могу выбраться в любую минуту, я не спешил. Если что и отличает тех парней наверху, так это педантизм. Для них сделать работу наполовину все равно, что не сделать ее вообще. Сюда они могли добраться только на лодке, и теперь эта лодка наверняка кружит над тем местом, где упал вертолет, а ее экипаж не отмечает успех со стаканами в руках. Эти парни светят с обоих бортов факелами и прожекторами, выискивая какое-нибудь волнение на поверхности. И оружие у них наготове.
Я могу только гадать, сколько времени наверху будут ждать — в том, что ждать они будут, я не сомневался ни минуты. Но я ничего не мог поделать с постоянно ухудшающимся воздухом. Просто удивительно, сколько времени может провести человек в столь душной, загрязненной обстановке — кислорода все еще оставалось на несколько минут. Я однако и не мог сидеть здесь бесконечно. Может быть, я и так уже ждал слишком долго?
Я постарался припомнить все, чему меня учили когда-то, когда я работал морским спасателем. Как долго я нахожусь под водой? Как глубоко? Сколько времени продолжалось погружение?
Тогда я не ощущал хода времени. Может, погружение длилось секунд сорок. Где-то на полпути я сделал последний глоток воздуха, прежде чем погрузился в воду с годовой. Потом минуты полторы я боролся с дверцей. Минута на отдых, полминуты на поиски другой двери, а после этого, сколько еще? Шесть минут, семь? Не меньше семи. Значит всего около десяти минут. В горле появился твердых комок, стало трудно дышать.
Как глубоко погрузился вертолет? Это был вопрос жизни и смерти. Судя по давлению воздуха в кабине — достаточно глубоко. Но на сколько? Десять метров? Тридцать? Сорок? Я пытался мысленно представить карту побережья Торбея. В самом глубоком месте пролива доходило до ста пятидесяти метров, меня сбили ближе к берегу, стало быть, вполне могло быть, скажем, пятьдесят. Если это так — значит все. Финиш. Что говорит по этому поводу декомпрессионная таблица? Если человек пробыл на глубине пятидесяти метров десять минут, он должен сделать при подъеме на поверхность остановку для декомпрессии не менее восемнадцати минут. Иначе азот, растворившийся в крови под давлением, вскипает и тогда… Даже если я находился на глубине сорока метров, то и тогда требовалась остановка на шесть минут — а если в мире было хоть что-то, в чем я был уверен на сто процентов, так это в том, что любые остановки не для меня. Я конченый человек. Мне оставалось только выбирать между муками компрессионной болезни и быстрой и верной гибелью от руки тех, кто ждал меня на поверхности. Я сделал несколько глубоких вдохов, стараясь вобрать весь оставшийся кислород в легкие, погрузился с головой в воду, преодолел расстояние до дыры и устремился к поверхности.
Я потерял счет времени на пути вниз, и так же точно я потерял его, поднимаясь. Я плыл медленно, без рывков, расходуя всю энергию только для продвижения вверх но в то же время двигаясь не слишком энергично, чтобы экономно растрачивать запасы кислорода. Каждые несколько секунд я выпускал немного воздуха, совсем немного, чтобы слегка уменьшить давление в легких. Я смотрел вверх, но вода была черна, как чернила — надо мной, видимо, было слишком много воды, чтобы сюда проник хоть луч света. И вдруг незадолго до того, как запас воздуха был исчерпан, вода стала еще темнее, и я ударился головой о что-то твердое и неподвижное. Я ухватился за это что-то, подтянулся и оказался на поверхности, набрав полные легкие холодного, соленого замечательного воздуха. Я ждал мучительных приступов боли от декомпрессия, но их не было. По-видимому, я был на глубине не больше восемнадцати метров.
За последнее десять минут моему мозгу досталось не меньше, чем всему остальному телу, но он, видимо, пострадал сильнее, поскольку я никак не осознавал, за что держусь. Это был руль судна, и если еще оставались сомнения в этом, то достаточно было посмотреть на бледно фосфоресцирующую воду, которая разбегалась от двух медленно вращающихся винтов в полуметре от меня. Я вынырнул прямо под судном. Мне повезло — я мог попасть под один из винтов, который разрубил бы мне голову пополам. Даже и сейчас, если бы в машине дали полный назад, меня затянуло бы в водоворот, после чего я выглядел бы как после мясорубки. Но я прошел уже через такое, что бояться грядущего не было сил. Будем переживать неприятности в порядке их поступления.
Из своего укрытия я мог видеть освещенный прожектором риф — тот самый, о который разбился вертолет. Судно находилось метрах в сорока от него, отрабатывая винтами против приливного течения и ветра. Прожектор обшаривал черную воду вокруг, на палубе никого не было видно, но мне не надо было объяснять, чем они там заняты — они наблюдали и ждали. Я не мог в темноте опознать судно, однако я подумал, что когда-нибудь смогу встретить его еще раз. Я вытащил из ножен на шее нож и сделал глубокую в-образную зарубку на задней кромке руля.
Вдруг послышались голоса. Я слышал голоса четырех человек, и мне не составило труда узнать каждый. Доживи я до мафусаиловых лет, и тогда я не смог бы забыть ни одного из них.
— С твоей стороны ничего, Квинн? — Капитан Имри, организатор охоты на меня на борту "Нантсвилла".
— С этого борта ничего, капитан. — Я почувствовал, как у меня волосы шевелятся на голове. Квинн. Он же Дюрран. Мнимый таможенник. Человек, который почти задушил меня.
— А на твоей стороне, Жак? — снова спросил капитан Имри.