Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы

Чандар Кришан

А что ты сделала в своей жизни? Любила ли ты кого-нибудь от всей души? Дала ли другу добрый совет? Поглядела ли ты с улыбкой на ребенка врага, и там, где была тьма, заиграл ли луч света? В чем смысл твоего существования?

Смотри, Монна, над Гхатами занимается утро. Поезд подходит к Пуне. Показались долины, поля, крестьянские домики. На полях работают крестьяне, и кажется, что плуг врезается в самую грудь земли. Наш поезд идет по возвышенности, и далеко на восток простирается земля. Смотри, Монна, как сейчас оттуда, с востока, брызнет солнечный луч, алый, как знамя революции! Стало светло-светло, и свет этот разливается повсюду… Наступает утро…

Покуда не встало солнце, нельзя увидеть путей, по которым

движется жизнь. Но когда наступает утро, всякому видно, откуда встает солнце, ибо то место красно, как кровь! Вот кровь обратилась в пламя, потом пламя сменилось светом, и видно, как черная земля превращается в возделанное поле. Из труб показался дымок. Радуга заиграла в засохших каплях дождя на окнах поезда. На траве блестит роса, а высоко-высоко в небе птицы, расправив крылья, взлетают над покатыми плечами облаков, приветствуя солнце.

Монна, я решил: я не умру, и я не забуду тебя. На твою глупую и слабую любовь я отвечу большой и сильной любовью. Монна, я не поеду в Пуну, я еду в Лиссабон, и за железной решеткой я буду ждать того утра, когда ты вместе с людьми моей страны, расправив крылья, будешь приветствовать солнце!

КАЛУ БХАНГИ

Перевод В. Крашенинникова

Давно собирался я написать о Калу Бханги, но всякий раз отгонял от себя эту мысль — что можно было о нем рассказать? Я пытался приглядеться к его жизни, вникнуть и понять ее, однако не находил ни крупицы материала. И все-таки, когда я сажусь писать очередной рассказ, перед моим мысленным взором, не знаю почему, возникает образ Калу Бханги. Улыбаясь, он спрашивает меня:

— Молодой господин! Почему вы не напишете обо мне? Сколько лет вы пишете рассказы?

— Восемь лет, Калу Бханги.

— А сколько рассказов вы написали?

— Шестьдесят два.

— Так чем же я плох, молодой господин? Почему вы не напишете обо мне? Вспомните-ка, сколько уж лет живу я в вашей памяти и жду этого рассказа. Ведь я, Калу Бханги, ваш старый слуга.

Я не знаю, что ответить ему. Он, Калу Бханги, прожил такую однообразную и неинтересную жизнь, что я, хоть убейте, ничего не могу из себя выжать. Было бы неверно думать, что я просто не хочу писать о нем. Вовсе нет! Долгое время я вынашивал эту идею. Не раз я брался даже за перо — однако рассказ так и не родился. Вот и стоит до сегодняшнего дня Калу Бханги в уголке моей памяти: в руках у него старая метла; изуродованные узлами вен заскорузлые ноги, костлявые бедра, ввалившийся старческий живот, волосатая грудь, потрескавшиеся губы, широкие ноздри, впалые щеки, голый череп сверкает над темными провалами глаз.

Да, до сегодняшнего дня не один герой моих рассказов являлся ко мне и, поведав о своей жизни, покидал меня. Обворожительные женщины, рожденные моей фантазией мужественные, сильные характеры, демонические личности приобретали в моем мозгу реальные очертания и, одухотворенные, уходили в мир. Но Калу Бханги по-прежнему оставался у меня перед глазами со старой метлой в руках.

Калу Бханги наблюдал всех, кто жил в нашем доме. Он видел, как его обитатели любили и ненавидели, плакали и смеялись, он видел их в разных ситуациях, во все периоды их жизни. С детства до самой старости смотрел он и на незнакомых людей, заходивших в двери этого дома: он сметал сор с их пути, а сам отходил в сторонку и стоял там, как положено бханги-мусорщику.

Но теперь он сделал шаг вперед и застыл у меня перед глазами, словно для того, чтобы я мог лучше разглядеть его. Голый череп Калу Бханги блестит, на губах — немая мольба. Долго, очень долго смотрю я на него. Что же написать о нем? Видимо, мне не удастся так просто отделаться от Калу Бханги. Сегодня, может быть, я в конце концов напишу о нем…

Мне

было семь лет, когда я впервые увидел Калу Бханги. В последующие двадцать лет, вплоть до самой его смерти, он нисколько не изменился: ноги в венозных узлах, тот же цвет лица, лысина, те же выщербленные зубы и все та же метла, вместе с которой он, казалось, и явился на белый свет. Метла эта была как бы частью его тела. Каждый день Калу Бханги выносил из палат судна больных и протирал карболкой полы в больнице. Потом он наводил порядок сначала в бунгало доктора-сахиба, а потом в бунгало аптекаря-сахиба. Затем он забирал с собой козу аптекаря-сахиба и корову доктора-сахиба и пас их в лесу. Когда начинало смеркаться, он пригонял их обратно к больнице, запирал в хлев, готовил себе что-нибудь поесть, ужинал и укладывался спать. Целых двадцать лет наблюдал я, как он регулярно, изо дня в день проделывал одно и то же. За все эти годы он ни разу не болел. Факт этот, конечно, примечательный, но не настолько, чтобы он мог послужить материалом для рассказа…

Что же делать — Калу Бханги заставляет меня писать о нем! В безмолвном взоре его столько мольбы, столько тоски и горечи, что я берусь за перо и в который раз задумываюсь: о чем же писать?

Когда в рассказе «Анги»^[30] я строил воздушные замки и глядел на мир сквозь призму романтики, Калу Бханги был передо мной. Когда я начал отходить от романтизма и, налюбовавшись переливами красок в рассказе «Красота и животное», писал рассказ «Разбитые звезды», он и в ту пору не оставлял меня в покое. Когда я закончил рассказ «Веранда» и увидел нищету «тех, кто дарует нам хлеб», а затем смотрел, как по земле Пенджаба текут реки человеческой крови, даже и тогда Калу Бханги стоял у меня перед глазами, стоял молча, недвижимо.

Но теперь-то уж ему придется уйти, потому что я начинаю писать о нем. Выслушайте же этот неинтересный, скучный рассказ о Калу Бханги, чтобы он наконец избавил меня от своего несносного присутствия.

Родители Калу Бханги и по касте были мусорщиками. Насколько мне известно, деды-прадеды его тоже были мусорщиками и точно так, как и он, из века в век проживали в наших краях. Калу Бханги не был женат, никогда не влюблялся, никогда не выходил за пределы своей деревни. Днем он работал, ночью спал, на следующее утро вставал и снова принимался за работу. Так и текла его жизнь с самого детства.

Впрочем, у Калу Бханги была одна любопытная привычка. Он любил, когда какое-нибудь животное, корова или буйвол, лизало ему голову. В полуденную пору нередко приходилось мне видеть такую картину: под голубым небом, на бархатном ковре изумрудно-зеленой травы, под палящими лучами солнца, на меже посреди полей, окружающих больницу, сидит на корточках Калу Бханги, а корова медленно-медленно лижет его лысину.

Калу Бханги дремлет, все ниже склоняется его голова — и наконец он засыпает. В такие минуты душа моя наполнялась удивительным покоем. Вся вселенная, казалось, была исполнена какой-то нежной, усталой красоты.

За свою жизнь мне довелось видеть красивейших женщин, распустившиеся чудесные цветы, довелось любоваться великолепнейшими пейзажами, но, не знаю почему, никогда и нигде не ощущал я такой безыскусственной величавой красоты, такого покоя. В мои семь лет поле казалось мне бескрайним, небо ясным и необыкновенно синим. Словно зеркало, сверкает на солнце лысина Калу Бханги, а корова все лижет и лижет его голову. Ох, как хотелось мне вот так же, склонив голову, сидеть возле коровы и так же мирно засыпать! Однажды я сделал было такую попытку, но получил за это основательную взбучку от отца. Беднягу же Калу Бханги отец бил так жестоко, что я заплакал от страха — боялся, как бы он не убил его. Однако на другой день Калу Бханги как ни в чем не бывало с метлой в руке явился подметать наше бунгало.