Когда сливаются реки
Шрифт:
Но не только бригада Кузьмы не спала в эту ночь. Около полуночи Алесь тихонько, чтобы не разбудить мать и сестру, оделся и выскользнул из хаты, пошел берегом около озера. Вскоре по той же стежке побрел, покашливая и постукивая палочкой, дед Никифорович, которому не спалось по той причине, которая гонит птиц после зимовки в родные места. Говорят, перед тем, как сняться с места, они несколько дней, сбившись в стаи, ведут себя беспокойно, кричат, словно переговариваются и советуются... Никифорович собирался улетать один и советоваться мог только сам с собой.
«Хоть бы обошлось!» — думал Алесь, представляя, сколько трудов может пойти прахом. Наверное, так замирает сердце у председателя колхоза при виде грозовой тучи, которая поднимается над полем, погромыхивая и синевато поблескивая молниями. Алесь подходил к берегу и ощупывал лед, пытался пробить его колом. «Нет, еще крепкий», — утешал он себя и понимал, что утешает напрасно: весенний лед вязок, трудно пробивается, но легко ломается под напором. Кроме того, быстро прибывает вода...
Он шел по сосновой опушке, прислушивался к тихому шуму вершин, которые, казалось, одни только знали, что завтра будет на озере Долгом. Алесь прислонился спиной к высокому стволу с жесткой корой и шрамами и подумал: «Сколько видела эта сосна ледоходов на Долгом? Может быть, сто, может, и того больше... Жаль, что деревья не умеют разговаривать, мы, люди, от этого много теряем». Он смотрел вокруг — всюду легкая, синеватая мгла с полосами туманца по низинам. Только в районе строительства мигали электрические огоньки и трепетал, словно красная бабочка, костер на перемычке. «Анежка, наверное, спит, — сожалел Алесь, — не подозревает, как может перековеркать нашу судьбу эта ночь... Да и мне пора бы, завтра, может быть, потребуется много сил». Но он не жалел о том, что вышел прогуляться в эту бодрящую весеннюю ночь. Все стремительно менялось вокруг, иным был ветер, тихий, с новыми запахами и внезапными волнами тепла, которое скоро выгонит из земли цветы и вскинет в небо жаворонков; иначе шумела опушка — казалось, деревья о чем-то шепчутся с землей, может быть, советуются, не пора ли гнать вверх соки и разносить по округе свежие запахи смол; по-иному, быстро и чисто, мерцали в небе звезды...
Тут, на опушке, его и нагнал Никифорович.
— Думал, еще одного злодея накрыл, — пошутил старик.
— А я и не знал, что вас мучает бессонница, — в тон ему ответил Алесь.
Посмеявшись, вместе пошли вдоль берега, на огонек перемычки. Дед Никифорович попыхивал своей трубкой, и в слабом красноватом свете можно было разглядеть его добродушное лицо с седыми усами.
— Это хорошо, что беспокоишься, — говорил он Алесю. — По этой примете настоящий хозяин познается... Я вот как стал на заводе работать, так, бывало, ни за что не усну, если днем какой непорядок допустил. В блокаду недоделаешь чего за смену, сил не хватит, а ночью ворочаешься и ворочаешься, считаешь, сколько там этот гитлеровец снарядов выкинет и бомб спустит... Так что я тебя понимаю, товарищ Иванюта. Небось страшновато?
— Страшновато, дед Янка! Лучше под бомбами перележать, там убьют — и все, а тут сраму сколько…
— А ты лежал под ними?
— Не приходилось...
— От них, когда завизжат, кожа в складки сама собирается... Не суди о том, чего не знаешь!.. Бояться не бойся, а гляди в оба — это Долгое, я помню, мельницу чуть не унесло.
Кузьма не заметил, как они подошли, и вскочил, испуганный.
— Ну, хлопцы, как дела на вашем фронте? — поинтересовался Никифорович, нагибаясь к костру за угольком для только что набитой трубки.
— На западном фронте без перемен! — бодро отрапортовал Кузьма. — Противник спит...
— Солдат должен считать, что противник никогда не спит, — усмехнулся Никифорович. — На том и стоим с семнадцатого года...
Алесь пошел к середине перемычки и долго всматривался в сутемь. Все было и вправду спокойно, только чуть различимое легкое потрескивание выдавало работу воды: огромная масса льда отделялась, отклеивалась от берега, отдирала вмерзшие в зеленоватую массу верхушки камыша и ветки кустарника.
— Кузьма, — позвал Алесь и, когда тот подошел, спросил: — Не стрелял с вечера?
В селах никто не скажет, что лед ломается, говорят: «стреляет», подразумевая под этим образование длинных трещин, возникающих с гулом, похожим на отдаленный пушечный выстрел.
— Нет...
— А людей у тебя хватит на экстренный случай?
— Можно не сомневаться.
— Ты не чепурись и нос не задирай, дело серьезное.
— Хватит. А рано утром Мешкялис заступит.
— Что ж, пора и нам поспать, — предложил Никифорович. — А то и сами зря маемся и других полошим…
А когда они отошли, сказал удовлетворенно:
— Ничего, получится из Кузьмы толк... А загубить его ничего не стоило. Накричали бы лишнее, затюкали, и пропал человек, покорежился... Много у тебя впереди всяких больших дел, сынок, а помни: человека не вырастишь, так и стройки не одолеешь... Труднее всего на земле человек растет!
На рассвете загудело все Долгое. Солнце, напоминавшее художника, который захвачен потрясающим душу замыслом, в этот день не стало нежиться в тумане и примериваться, а встало ясное, пылающее и сразу принялось за работу. К полудню пригорки, которые вчера еще были серыми, стали черными, а черные раскисли, оттаяли, и со всех сторон к озеру летели уже не прозрачные ручьи воды, которую называют снеговой, а бурые, взлохмаченные, шелестящие грязноватой пеной. Сомнения ни у кого не оставалось — лед может сегодня тронуться. Дежурила на перемычке бригада Мешкялиса, но было и кроме пергалевцев много людей. Кузьма продолжал вертеться тут же, считая себя опытным человеком, он подавал Мешкялису советы, а тот выслушивал его несколько снисходительно, как генерал адъютанта.
Пришла и Анежка, она держалась рядом с Зосите. Общая тревога передалась и ей, кроме того, хотелось девушке побыть с пергалевцами, узнать, что делается дома. А Зосите и сама толком ничего не могла сказать — работали Пашкевичусы как обычно, но спать ложились рано и в гости ни к кому не ходили. Впрочем, Зосите наслаждалась первыми радостями семейной жизни, и, по крайней мере на время, дела соседей ее не очень волновали. Сейчас же ее интересовали не долгие разговоры, а представление, которое давал Павлюк Ярошка: вооружившись багром, он важно, словно на сцене, похаживал по перемычке, изображая, какие команды отдавал бы льдинам Мешкялис и какие осуждающие речи произносили бы Захар Рудак и Каспар Круминь.
— Видали? — подмигивал хлопцам Кузьма Шавойка. — Этот допечет так допечет...
В самом деле, Кузьма, веселясь вместе со всеми, в душе побаивался, что Ярошка может перейти к изображению других персонажей и, чего доброго, среди них может оказаться и сам он, Кузьма, а тут было за что зацепиться.
Еще вечером уведомили, что пришло оборудование для станции, и утром на железную дорогу послали машины. Поэтому, если много народу дежурило на плотине, то не меньше собралось и на самом строительстве. Ян Лайзан сдержал слово, сделал рамы и теперь, в эти весенние дни, пригонял их вместе с Никифоровичем. Немного дальше на взгорке, где впоследствии предполагалось строить Дом агрикультуры и куда уже навезли лес, топтались Каспар Круминь и Захар Рудак. Что касается Алеся, то он вместе с Йонасом прикидывал, как сгружать оборудование и куда его временно уложить. Йонас с удивлением наблюдал за своим приятелем — казалось, тот за последнее время повзрослел, но сегодня, несмотря на яркий, радующий душу денек, был озабочен и задумчив. У Алеся были для того причины, и он в душе один за другим задавал себе вопросы: «Пойдет сегодня лед или удержится? Сумеют ли доставить турбины по такой дороге? Почему не видно Анежки?»
К полудню солнце припекало так, что самые нетерпеливые начали снимать куртки и полушубки. Площадка строительства очистилась от снега и мусора. Заметно поднялась и вода на озере, и лед, еще вчера пегий, потемнел на всем пространстве.
— Везут, везут! — закричали с горки ребятишки и как горох посыпались вниз, к дороге.
Толпа, собравшаяся возле электростанции, насторожилась и притихла. Слышно было, как за горой приглушенно гудят машины. К Алесю с Йонасом подошли Каспар Круминь и Захар Рудак, а вскоре тут же появилась и Восилене.