Когда загорится свет
Шрифт:
— Он рассказывал вам?
— Дело не в том, рассказывал или не рассказывал. Что ж тут можно рассказать? Не верьте, что это можно рассказать. Это нужно понять. Ничего не поделаешь, Людмила Алексеевна, нужно понимать, много понимать. И не забывать… Подумайте немного об этом, хорошо?
— Подумаю, — ответила она сухо и торопливо распрощалась.
Она шла по лестнице с неприятным осадком и обидой в душе. Да, да, Алексей ходил туда, разговаривал, видимо, чувствовал себя там лучше, чем дома, и старик счел Алексея жертвой ее, Людмилы. А она уже чуть не заплакала перед ним, готова была рассказать о своем горе, услышать доброе, сочувственное слово. Вот как легко люди судят. Ему, этому старику, и в голову не пришло подумать, как живет она, что думает и чувствует она; все Алексей и Алексей… А ей казалось, что художник
Дверь ей открыла Ася.
— А за папой пришел один товарищ, и папа ушел.
— Какой товарищ?
— Не знаю, только папа сейчас же надел пальто и пошел.
— Ничего не сказал?
— Сказал, что не знает, когда вернется.
— Ну хорошо, — ответила она и, бросив взгляд на часы, убедилась, что пора на работу.
Но ни по дороге, ни в амбулатории ее не покидало чувство обиды. Все, все было против нее, и никто не хотел и не мог понять, что она тоже заслуживает сочувствия и она не виновата в том, что сейчас происходит. Несмотря на все трудности, все препятствия, она создала все-таки какой-то дом, в котором Алексей мог жить, старалась, чтобы он поменьше ощущал военные нехватки. Вечно работала, чтоб дома было чисто и тепло. Что же она еще может сделать? — взвинчивала Людмила сама себя. — Чего еще от нее хотят? Она не устраивает скандалов, не ссорится с мужем, хотя причин для ссор вполне достаточно. Она следит, чтобы он в определенные дни ходил к врачу и на эти свои электризации, потому что сам он часто забывает об этом. Кто мог упрекнуть ее, что она не была такой женой, какой должна быть? Это Алексей изменился. Алексей стал таким, что с ним трудно выдержать. Болен? Разумеется, он нездоров, но в конце концов всему причины нервы, и он мог бы немного взять себя в руки. Теперь у всех истрепаны нервы, даже и без контузии. Все это тянется так долго, и совсем незаметно, чтобы Алексей по-настоящему желал вылечиться. Его приходится постоянно уговаривать ходить на процедуры, вдобавок от него несколько раз пахло водкой, не говоря уже о том, что он раза два приходил совершенно пьяный, хотя сам прекрасно знает, как это ему вредно. Если бы он, как тяжелобольной, лежал в постели, было бы легче сказать себе: ничего не поделаешь, приходится приспособить к этой болезни всю жизнь. Но теперь, когда человек ничем не отличается от других и даже перестал волочить ногу, трудно непрерывно помнить о том, что он болен. В конце концов никогда не знаешь, где кончаются последствия контузии и где начинается простой эгоизм и нежелание считаться с другими. Сестрой милосердия можно быть в больнице, вечно быть ею дома — на это не хватает сил.
Записывая очередного донора, она машинально бросила взгляд на помеченное вверху вчерашнее число. Перо повисло в воздухе. «Что это за число?» — вспоминала она, пытаясь понять, почему этот черный значок привел ее в такое смущение. Ну, конечно, вчера же был день рождения Алексея. Вспомнил ли он об этом? Раньше они оба так хорошо помнили дни рождения друг друга. Но на этот раз она совершенно забыла. Вероятно, и он не обратил внимания. Что ж, в конце концов в этом возрасте дни рождения перестают быть радостными праздниками. Да и настроение у них сейчас не такое, чтобы устраивать семейные праздники, так что ничего особенного в этом нет, — успокаивала она себя, но неприятный осадок оставался где-то на душе, хотя за работой она уже как будто забыла о том, что его вызвало. С этим осадком она шла вечером домой, мечтая о том, чтобы Алексея еще не было. То, что Ася уже спала и в комнате было темно, она восприняла, как облегчение.
— Это ты, папочка? — спросил сонный голосок.
— Нет, доченька, это я, спи.
— Я сплю, я так только.
Людмила медленно раздевалась, борясь с гнетущим ощущением пережитой недавно неприятности. Она вынула из волос шпильки и, положив их перед зеркалом, бросила взгляд на гладкую поверхность. И застыла, всматриваясь в это
Да, седых волос становилось все больше. Она откинула их с чувством, весьма похожим на удовлетворение. Что ж, художник может плакаться над Алексеем, но эта седая прядь была верным доказательством, какова у нее, Людмилы, жизнь. Ведь ей еще совсем не время седеть. Алексей соблаговолил это заметить только через месяц после приезда. И так он это спокойно сказал, без удивления, без сожаления: «У тебя уже седые волосы, Людмила». Ему наверняка не пришло в голову задуматься, почему появились эти седые волосы, откуда они взялись и что следовало бы сделать, чтобы их не становилось все больше. А их становилось больше, и она и не думала их вырывать. Пусть бы она даже стала совсем седой, с мстительной радостью думалось ей, словно это было наказанием Алексею за его поведение. Она потушила лампу и пыталась заснуть, убеждая себя, что очень хорошо, что Алексея еще нет и не придется вести с ним перед сном какие-нибудь наверняка неприятные разговоры.
Алексей между тем сидел в кабинете секретаря обкома. Глубокая морщина перерезала его лоб. Он кусал губы.
— Вам нужно хорошенько все осмотреть, — говорил секретарь, шагая по комнате, заложив руку за спину. — Прежде всего нужно решить, можно ли это сделать. Пока мнения расходятся. Нам уже предлагали выбрать место и начинать сызнова. Но вы сами понимаете, что значит в этих условиях начинать сызнова. Здесь, может быть, кое-что удастся спасти. Впрочем, при теперешнем состоянии объекта трудно даже сообразить, что есть, а чего нет. Пять тонн тола — пять тони. Они свое сделали.
Алексей не слышал, что ему говорят. Вернее, слышал, но упорно думал о другом.
— А я-то думал…
— Что?
— Что я все-таки вернусь еще на фронт.
Признали, что он уже может работать. Но если он может работать, то тем более может ехать в часть, к своим. Лежавшие на столе бумаги внушали ему ужас. Они показались ему цепями, в которые его хотят заковать. Взяться за это дело — это значит остаться на гражданской работе. Это значит примириться со своей судьбой. А там, далеко, звучали шаги по дорогам, гремели песни, крылатым вихрем неслась вперед и вперед победа. Неужели он уж до такой степени никуда не годится, что должен сидеть в эти великие дни здесь и рыться в каких-то развалинах?
Секретарь остановился.
— Алексей Михайлович, вопрос же был поставлен ясно. Мы не затем добивались вас, чтобы отпускать. Тем более теперь.
— Почему тем более?
— Видите ли, дело не так просто. Вы когда-то работали на электростанции.!.
— Ну и что?
— У нас мало специалистов. Да, кроме того… Я уже разговаривал с несколькими. Боятся! Работа не менее трудная и ответственная, чем на фронте.
Алексей усмехнулся.
— Не улыбайтесь. Это не преувеличение. Это именно так. Не один я так полагаю, — лучшее доказательство, что вас позволили оставить в тылу!
Алексей мрачно смотрел в пол.
— Подумайте хорошенько. Отпустить мы вас все равно не отпустим. Так что, если не это, найдем другую работу. Жаль только, что время уходит, а работа стоит. Я думал, что вы не испугаетесь. Но вы ведь еще не знаете, в чем дело…
— Я не боюсь. Но…
— А вы попробуйте без «но». Я полагаю, что эта работа вам подходит.
Алексея охватил гнев. Для него настоящая работа была там, на западе.
— Ваша кандидатура не всем нравится, — спокойно продолжал секретарь обкома, — а я думаю, что сыграет роль не столько опыт, но и решимость, упорство… Я-то вас знаю с давних лет и полагал, что вы как раз подойдете.
Алексей стал прислушиваться.
— Жаль, если вы не согласитесь. Я не думал… Уже несколько человек подвело. А работа стоит.
Алексей неохотно наклонился к столу и придвинул к себе план. Было странно после стольких лет снова увидеть линии и черточки, квадраты и прямоугольники, о которых он столько времени не думал. На него повеяло воспоминаниями прежних дней, и он даже удивился, что не забыл язык черных значков, испещряющих листы. Как сказал секретарь? «Испугались». Что ж, надо посмотреть, что здесь наводит такой страх.