Кольцевой разлом
Шрифт:
– Зайчик, что-то ты бледненькая, выпей-ка джину.
Ольгунчик презрительно фыркнула, но рюмку все-таки взяла. Толян расцеловался со всеми присутствующими, не обращая внимания на то, что его приветствия принимались довольно вяло, придвинул себе стул и рявкнул:
– Ну что, братцы, по единой?
– А ты что, опять пустой?- возмутился Алексей.
– Бивнев, гоните этого захребетника, он опять пришел пить нашу кровь!
Бивнев угрожающе приподнялся, и Толян заверещал в ужасе:
– Не, не, братцы, я не пустой, я не пустой! Все будет, тут вот мне неподалеку должны... Скажи, Ольгунчик!
Ольгунчик в этот момент жевала остывший антрекот и потому не смогла подтвердить его слова. К счастью, в следующий момент о Толяне все забыли, потому что Альбина воскликнула:
– Хочу танцевать! Ребята, давайте "Леокадию"!
По прежним посещениям "Притона" Корсаков знал, что развеселая песенка "Леокадия" является традиционным сигналом к началу самого необузданного разгула. Он уже жалел о том, что велел Борису звонить в "Притон" - для ожидания стоило подобрать местечко
– Что-то я неважно себя чувствую. Пойду отдохну в кабинете. Можно телефон с собой взять? Если что, я позову.
Домогательств со стороны Альбины Корсаков не опасался, потому что знал: разгул эта женщина не променяет ни на что. Разнежившаяся Альбина воскликнула, умиляясь собственной добротой:
– Конечно, конечно, Витя, иди отдыхай! Тебе одеяло принести?
От одеяла Корсаков отказался, боясь, что вручением одеяла дело не ограничится, захватил телефон и поставил его в маленькой комнате, называвшейся кабинетом, у изголовья старинного кожаного дивана. Затем он растянулся на диване, положив под голову вышитую подушку. Впрочем, узор шитья на ней уже не просматривался, настолько она была засалена головами гостей. Диван также имел свою историю: по преданию, на нем скоропостижно скончался последний спутник жизни Марины Яковлевны, боевой генерал. После войны у них был бурный и довольно длительный роман, пресекшийся из-за того, что певица получила пять лет за вредительство и поехала в воркутинские лагеря. Ходили слухи, будто сам Сталин, ценивший генерала, решил таким образом заставить его сосредоточиться на службе и прекратить показывать дурной пример подчиненным. Генерал вновь сошелся с женой и прожил с ней счастливо до самой ее смерти, однако когда овдовел, то сразу вспомнил о бывшей возлюбленной. Один из завсегдатаев "Притона", решивший как-то раз провести ночь на знаменитом диване, часа в три воплем ужаса перебудил всю квартиру: он уверял, будто некий старец в белом ощупывал его лицо ледяными пальцами и при этом повторял со стоном:"Марина... Марина..." Размышляя над тем, врал или не врал рассказчик, Корсаков начал подремывать. Жизнь на войне, когда необходимо постоянно быть начеку, научила его спать вполглаза, то есть слышать и сознавать, что происходит вокруг, в то же время отдыхая. Компания, звеня посудой, с радостными криками переместилась в большую комнату. Кто-то заглянул в кабинет, но Корсаков лежал с закрытыми глазами, как крепко спящий, и дверь закрылась вновь. В большой комнате включили студийную запись "Леокадии", и магнитофон загремел мужественным хрипловатым голосом Алексея:
Пусть назвали родители странно тебя, Но я имя твое повторяю, любя, "Леокадия" - я про себя бормочу И обнять тебя страстно хочу. Припев подхватили все: Леокадия, птичка моя, Ты пойми, как люблю тебя я, Я на дерево лезу с подзорной трубой, Чтоб в трубу наблюдать за тобой.Под будоражащий ритм пол в большой комнате заходил ходуном. Корсаков сонно подумал, что соседи снизу могут вновь вызвать милицию. У него теперь имелся надежный паспорт с московской пропиской, и визита милиции он не боялся, однако улаживание бытовых дрязг всегда казалось ему бессмысленным занятием - в первую очередь потому, что самих дрязг обычно можно избежать. Впрочем, в последнее время все соседи тоже повадились веселиться в "Притоне", и потому можно было рассчитывать на их лояльность. А буйные пляски продолжались, сопровождаемые гиканьем, выкриками и присвистом:
На Москву опускается летняя ночь, Но любви я своей не могу превозмочь И слоняюсь по улицам, словно маньяк, Или пью до рассвета коньяк. Припев вновь грянули все вместе: Леокадия, птичка моя, Ты пойми, как люблю тебя я, По ночам я на твой залезаю балкон И стою, охраняя твой сон. "А почему, собственно, припев должен быть всегда одинаковый?-тянулись сонные мысли в мозгу Корсакова.
– Если слова в нем каждый раз немного различаются, то, наверное, пространство песни используется с более высоким КПД... Зато одинаковый припев выучить проще..." Женский визг, совпавший с паузой в музыке и оттого прозвучавший особенно громко, прервал его размышления, но затем плясовая загремела с новой силой:
Корсаков невольно усмехнулся. Из большой комнаты донесся рев Бивнева:
"А сейчас - апофеоз!" Вместо разухабистого "диско" из магнитофона понеслось нечто вроде торжественной кантаты, подхваченной нестройным, но очень
У изголовья Корсакова раздался звонок. Он поднял трубку и ответил. Голос Бориса произнес:
– Дело сделано, прошло без осложнений. Обо всем удалось договориться. Деньги будут завтра, а насчет остального время покажет.
– Отлично,- сказал Корсаков.
– Оставайся на связи.
Покуда Корсаков в "Притоне" ждал звонка Бориса, тот не терял времени. Организация не зря собирала сведения о московских криминальных командах: выяснить, кто "наехал" на "Стреляного воробья", не составило никакого труда, поскольку эта группировка, как и подавляющее большинство остальных, не только не скрывала свою деятельность, но, наоборот, старалась ее всячески афишировать. Заботились "крутые парни" лишь об одном: чтобы при проведении криминальных операций не оставлять прямых улик, и не потому, что наличие таковых в руках милиции непременно означало отправку "крутых" на нары,- просто договоренность с милицией, имеющей в своем распоряжении подобные козыри, стоила гораздо дороже. Времена свирепых избиений и погромов ушли в прошлое: теперь каждая команда сидела где-нибудь в кафе на своей территории, как паук в паутине, и лишь периодически посылала своих людей на сбор дани. Пытки и погромы оставались лишь как бы потенциальной возможностью, которая, однако, в случае малейшего сопротивления быстро превращалась в реальность. Территория города была давно поделена, и соперничества других группировок бандиты могли не опасаться, а если такое соперничество и возникало, то разрешалось путем цивилизованных переговоров. Разборки со стрельбой и трупами остались на долю всякой криминальной мелочи, на которую серьезные команды не обращали внимания,- разумеется, лишь до тех пор, пока мелкота (или "лохи") не пыталась обложить данью тех людей, которые уже платили дань настоящей "крыше". Собственно говоря, функцией группировок давно уже являлось не столько выколачивание дани - это был пройденный этап,- сколько обуздывание алчных "лохов", а также переговоры с не менее алчными чиновниками, мешающими подопечным бандитов зарабатывать деньги. Сигналы о бесчинствах "лохов" и о требованиях чиновников стекались в кабак, где заседала команда, там принималось решение, и "крутые" начинали действовать. Атаманы той группировки, на территории которой находился кабачок "Стреляный воробей", считали себя справедливыми людьми, ибо не требовали денег с таких заведений сразу же после их открытия, а давали какое-то время на то, чтобы встать на ноги. Наивный хозяин "Воробья" и не подозревал о том, что давно занесен в бандитский реестр: кроме налоговой полиции, с него никто ничего не требовал, а бедному ресторатору такое необычное положение казалось нормальным. Однако ему суждено было вскоре разочароваться: в кабачок в сопровождении своих "быков" заявился крупный бандит по кличке "Нос" и потребовал дань. "Стреляный воробей" был недорогим и не слишком посещаемым заведением с постоянной клиентурой, и выполнение требований Носа сделало бы его убыточным. Бандиты, собственно, этого и добивались: сам по себе кабачок им нравился, и потому они хотели просто-напросто выжить оттуда хозяина, поставившего дело на ноги, а на место хозяина посадить своего человека. То, что бандиты не потребовали от владельца "Воробья" убираться на все четыре стороны, а просто поставили ему невыполнимые финансовые условия, самим бандитам казалось опять-таки проявлением высокого гуманизма. Когда ресторатор попытался объяснить, что для него такая дань является непосильной, главарь бандитов грубо схватил его за нос и выкрутил нос так, что тот посинел, а ресторатор присел и завопил благим матом. За привычку вразумлять таким образом непокорных бандит Нос и получил свою кличку. Рэкетиры удалились, а владелец кабачка погрузился в тяжелое раздумье. Ничего не придумав, он позвонил в "Притон" Алексею, дабы излить душу, однако легче ему не стало. Он вновь принялся размышлять, но по всему выходило, что от любимого дела придется отказаться.
Тем временем шеф-повар небольшого кафе "У Гарика", которое завсегдатаи-бандиты называли просто "Угарик", стряпал очередную партию грибного жюльена - к этому блюду бандиты почему-то питали особую склонность. За окном послышался рев мотора и какие-то голоса. Повар раздвинул пальцами пластинки жалюзи и увидел, что во дворе маневрирует трактор с ковшом, готовясь, видимо, рыть траншею, а поодаль от трактора стоит кучка рабочих в засаленных спецовках, с лопатами и ломами. Человек в пиджаке и при галстуке, но в кирзовых сапогах - судя по всему, прораб,- размахивал руками, давая указания. Поскольку рабочий день уже кончился, повар решил, что аварийная бригада собирается ликвидировать какую-то поломку, и вернулся к своей стряпне. Неожиданно рев мотора сделался громче, и под самым окном что-то отчетливо звякнуло. Повар вновь бросился к окну и в щель жалюзи с ужасом увидел, как один из рабочих набрасывает на красивые витые прутья медной решетки, защищавшей окна кафе, тяжелые крючья на тросах. Другой конец тросов крепился к корме трактора. Пока повар пытался сообразить, что происходит, работяга дал отмашку, двигатель натужно взревел, трактор дернулся, окутавшись голубым дымом, и решетки с обоих окон "Угарика", выходивших во двор, с грохотом и лязгом полетели на асфальт. Повар инстинктивно отвернулся от окна, присел и закрыл голову руками. Он сделал это вовремя, потому что в следующее мгновение оба окна с оглушительным звоном разбились, и на повара, а также в котлы с жюльеном