Колечко

Арнаутова Дана

На кухне она вытащила наушники, с явной неохотой присела на краешек стула, нервно теребя край длинной майки, прикрывающей бедра: джинсы ради экономии времени натягивать не стала. Но чай пила с удовольствием, щурясь, глядя в чашку; брала длинными тонкими пальцами конфеты из коробки, осторожно надкусывала, катая во рту.

— Что ты слушаешь?

Вместо ответа — нажатая кнопка.

«Он был старше ее, она была хороша, в ее маленьком теле гостила душа, они ходили вдвоем, они не ссорились по мелочам…»

Кнопка нажата на полуслове. Хмурый взгляд. Девочка, солнечный зайчик, кошка рыжая…

— Неожиданно. Я думал, сейчас это

уже не в моде.

— Мне нравится, — вежливо сообщила она.

— Мне тоже. Хочешь еще чаю?

Нет, она не хотела. Но наушники, вернувшись в студию, убрала, и хрипловатый, из-за дешевенького плеера, голос пел теперь для них двоих. И холодное море в ее глазах потеплело, а напряженные линии спины расслабились, потекли привычной ленивой грацией. И он смог наконец взяться за кисть по-настоящему.

Как и договорились, она стала приходить каждый день. Уже не стесняясь и не заходя за ширму, стягивала майку и джинсы, пинала сброшенные кроссовки. Ложилась и замирала. Он писал, как ошалелый, часа полтора, потом заставлял себя сделать перерыв, иначе усталость не давала выкладываться так, как хотелось. Сначала кошка дичилась. Скромничала. Ходить по студии в одной лишь узенькой полосочке ткани на бедрах ей было в самый раз, а вот взять еще одну конфету — стыдно. Он никак не мог понять, раздражает это или забавляет. Она избегала называть его по имени, обходясь вежливым «вы», заворожено любовалась плавающими чаинками, грела, непременно щурясь, ладони о тонкий фарфор и таскала с тарелки ломтики сыра, выбирая момент, когда он смотрел в другую сторону. Потом они снова шли в студию — и на него накатывало. Когда кошка уходила, он делал гимнастику, выматываясь до зубовного скрежета и холодного пота. Принимал ванну — слава богу, научился без посторонней помощи — и снова писал. Кошка стояла пред глазами — и закрывать их не надо: теплая, настоящая. Готовил что-нибудь на скорую руку или заказывал в кафе, ел, работал — и снова делал гимнастику. Казалось, что с каждым днем тело повинуется все лучше, и он ломал боль, а она ломала его, скручивала, выбивая временами дыхание и злые слезы. Но врач сказал, что так и надо, иначе процесс пойдет дальше. А при усердной работе — может повернуть вспять.

Ложась спать, он думал, что завтра придет кошка. Будет лежать на диване, лениво разглядывая потолок, а потом пить чай и — хорошо-то как — не предложит заварить его сама, чтоб облегчить ему жизнь. Жалости в круглых глазищах он не видел. Никогда. А еще она ни о чем его не спрашивала. Это было неправильно: он привык к любопытству, умел отвечать на вопросы и не стеснялся коляски. Кошке было все равно. И тогда он начал спрашивать сам.

— Ты живешь с родителями?

— Угу. С мамой.

— Учишься?

— Неа. Бросила.

— А где училась?

Короткие ответы, обмолвки… Он выуживал из нее крохи информации, крупинки, постепенно входя в азарт. Приручал ее исподволь, неторопливо. Иногда она рассказывала сама. О ласточках, свивших гнездо на карнизе ее дома. О бродячих собаках, которых они с соседями подкармливали всем двором. О книгах, найденных возле мусорного бака и утянутых домой. Морщилась, вспоминая, возмущенно распахивала глаза. Говорила о том, как сегодня она забыла деньги на маршрутку и пришлось пройти чуть ли не полгорода. И как ее парень скоро уйдет в армию. Да, у нее был парень. Кто-то, оказывается, имел полное право гладить короткие рыже-золотые волосы, класть ладони на ее грудь, прижимать

к себе, танцуя. Дарить ей цветы и книги, чтоб не приходилось тащить с помойки.

— А как он относится к твоей работе?

— Нормально. Я же моделью работаю, а не проституткой, — буркнула, разом поскучнев, кошка.

Человеческое имя — Настя — ей совершенно не шло. И про себя он звал ее, как хочется, наслаждаясь этой маленькой тайной властью. Закончив одно полотно, начал другое. И это тоже была власть. Сладкая, упоительная, греховная — словно краски протягивали мириады незримых нитей, привязывающих их друг к другу. Иногда кошка пропускала сеанс, но на следующий день прилетала, еще у порога скидывая кроссовки, оправдывалась и торопливо стягивала майку. Солнце золотило полупрозрачную белую кожу, обласкивало тонкие руки и изящные лодыжки. На кухне, сидя напротив, он дышал запахом волос, кожи — кошка не пользовалась парфюмом — и думал, что убьет того, кто подарит ей духи.

— Ты какой шоколад любишь: черный или белый?

— Никакой. Я клубнику люблю. Со сливками.

Она виновато покосилась на коробку с конфетами, рука, как раз тянувшая очередную шоколадную розочку, замерла над скатертью.

— Тогда ты неплохо справляешься.

— Ага, — сказала она и фыркнула. Они рассмеялись вместе — в первый раз.

А потом, примерно через месяц, издевательски быстро пролетевший, мучительно-сладкий месяц, она пришла взбудораженная, нервная. Зло замотала головой на предложение начать с чая. Рванула пуговицу на джинсах так, что та едва не отлетела.

Он молчал, тщательно и спокойно выписывая мелкие детали, потом негромко поинтересовался.

— Что-то случилось? Дома?

— Нет.

— Поссорилась с Костиком?

— Нет!

Помолчала, пряча глаза. Села на диван, уже не принимая никаких заученных поз, тряхнула рыжими прядками, лезущими в глаза.

— Почему мужчины такие идиоты?

— А конкретный пример можно? — поинтересовался он.

— Я ему сто раз говорила, что пока не поженимся, ничего не будет. А он говорит, что я дура старомодная. И что если он в армию уйдет — я ему обязательно изменю, если он моим первым не станет. А я не хочу — так! Я ждать его буду! Я что, правда, дура?

Насупившись, обхватила колени руками. Смешная, несчастная, обиженно-злая. А Костику хорошо бы по морде — для просветления. Организовать, что ли? Ей же еще восемнадцати нет, девчонке глупенькой, солнышку рыжему. И неужели ей больше не с кем поделиться: с мамой, подругой…

— Не хочешь — и не надо, — ровно посоветовал он. — Ничего с твоим Костиком не случится. Это он дурак, если тебе не верит.

— Он в армию идти не хочет… Говорит, туда только те идут, у кого денег нет, чтобы отмазаться. А если мы поженимся и я забеременею, то его не возьмут.

Точно, по морде. И не раз. Непременно надо озаботиться. Только вот если сказать, за что, он же на кошке оторвется. Такие всегда находят виноватых. Проблема… И он-то ей, что самое поганое, никто. Случайный собеседник. Вот сейчас поймет, что разоткровенничалась, и снова замкнется.

— Глупости. Вот если бы двое детей, тогда — да. И кто вас поженит, если тебе нет восемнадцати?

— Точно?

— Честное слово человека, служившего в армии. И не вздумай своему Костику потакать.

Вид у рыжей кошки был такой, словно ей только что отменили смертный приговор. Глянула на мольберт, на диван, на котором сидела… Потом — на него.